Эти воспоминания были записаны со слов Ахмада Балкоева и опубликованы в феврале 2014 года в газете «Ингушетия». К сожалению, его уже с нами нет. Поводом и дополнением для повторной публикации стали сомнения некоторых читателей в достоверности этой истории. И в этом нет ничего предосудительного.
Человеческий разум отказывается верить в то, что по прихоти клики безликих руководителей можно было обречь на столь суровые и жестокие страдания ни в чём неповинные людские судьбы. Не в силах наш разум также оценить и осознать до конца сверхчеловеческие возможности, пока лицом к лицу не столкнётся с испытаниями. В свою очередь мы решили дополнить эту историю, вполне пригодную для сюжета романа о депортации или о величии человеческого духа, воспоминаниями сестры главного героя Марем Хамхоевой (Балкоевой).
— Всё это было действительно так, как рассказывал мой брат, — говорит она. — Отец наш был достойным, уважаемым мужчиной, сильным и крепким. У него до высылки была уже другая семья, хотя заботу о нас он не оставлял никогда. Мы и в ссылке жили недалеко друг от друга. Но не долго. К тому времени, когда умерла мама, его посадили в тюрьму. Отец сразу же после депортации устроился на работу в колхоз. Разрывался на две семьи, хотя помочь особо и не мог. Стоял страшный голод. Вот и попался на трёх-пяти килограммах зерна, что нёс своим детям. Заволокли его за это дело в Сибирь, на лесоповал. Оттуда он вернулся, когда я уже повзрослела, но окончательно подорвав своё здоровье. Так что вся забота о нас лежала на нашем старшем брате Ахмаде. Он наотрез отказался отдавать нас в детдом, хотя не раз комендатура ставила об этом вопрос. Они для Калимат, старшей сестры, добавили года и, таким образом, не разрешили нас раздавать по сиротским приютам.
Очень тяжело это вспоминать. Братья и старшая сестра заботились о нас. Помню, как Макшарип, средний брат, всё время откладывал для нас, младших сестёр, свой кусок хлеба, а сам тем временем всё слабел и слабел. Мы это узнали позже, когда он слёг, а потом долго болел. Здоровье его в эти годы подорвалось сильно. Хотя он успел жениться, и дети у него были, но умер молодым. Часто навещала нас тётя Эсет. И это становилось настоящим праздником. А я, несмотря на свои детские годы, уже в семь лет готовила как настоящая хозяйка, пока старшие работали в колхозе, и смотрела за младшенькой Ашат. Так вот и жили. И всё это я очень хорошо и отчётливо помню.
Ещё при жизни мы успели записать и опубликовать воспоминания Ахмада Балкоева. Многое он повидал в своей жизни. Но это тяжкое бремя, рано сделавшее его кормильцем большой семьи, он вспоминал не как трагедию, а как уже пережитую боль, показавшую великую силу человека, которую он, как бы это ни звучало парадоксально, обрёл от бессилия.
«...Вечерело. Ускоренным шагом шёл я домой, неся с собой ведро картошки, при наших скудных запасах это было для нас большим подспорьем. Небольшой мешок кукурузы, который мама успела взять с собой, был уже на исходе. Помню, молодой русский парнишка, который был в числе солдат, явившихся к нам утром 23 февраля 1944 года, а мы жили в селе Камбилеевка Пригородного района, шепнул растерявшейся маме на ухо: «Возьмите кукурузу, там ведь за дверью стоит»...
Мама начала хворать уже по дороге в ссылку. Нам дали маленькую комнатушку, с глиняным полом и двумя небольшими окнами, которые были завешаны шинелью. Печь, маленький стол и два топчана, на одном лежала больная мама с маленькой Ашат, а на другом все мы, шестеро её детей, укрывались шинелями. С нами по соседству жили немцы, тоже депортированные, но уже устроившие свой быт. Русская сноха соседей, жившая в другой деревне, видя наше плачевное положение, предложила нам ведро картошки, за которой я и ходил в этот лютый холод за шесть-семь километров. Счастливый возвращался я поспешно домой. На деревянном мосту меня встретили взволнованные сёстры. Они, увидев меня издалека, выскочили навстречу. Моей старшей сестре было 13 лет, мне — 12, остальные четверо были младше нас.
— Мама крепко заснула, — сказала младшая сестра Марем, — мы не можем её добудиться.
А Калимат, так звали старшую, молчала... В комнате картина была ещё тяжелее. У изголовья матери в поисках груди ёрзала, плача, голодная Ашат, не понимая, почему мама не прижимает её к себе... Маму мы похоронили с почестями, что означало — в саване. В те годы похоронить в «мерчи» (саване из белого ситца) считалось большой роскошью. Спасибо за это моему дяде по матери — Шадиеву Зяудину, которого уже давно нет в живых, но память о себе он оставил добрую.
Было тяжело всем, и оплакивать свою горькую долю было некогда. Да и кому? Горе-то народное. Худо-бедно прошло два месяца. Мы ходили на поле, собирали мёрзлую картошку и колосья пшеницы, раскапывая снежный покров. Радовались, если на ужин могли что-то принести. Чаще всего это была каша из зёрен пшеницы. Вскоре стал на добычу ходить один я. На других не хватало одёжки. Обувь моя была мне уже мала, да и непригодна. В колхозном дворе я нашёл старую камеру, разделил её на две части, одну сторону крепко перетянул жгутом, набил крепко соломой. Это были мои зимние сапоги, которые спасли нас в эту зиму.
Как-то в один из холодных дней, когда во дворе лютовал буран, мы сидели у заснеженного окна и в отогретый ото льда глазок смотрели на улицу. Дорога в деревню была открыта нашему взору. Издали мы заметили приближающуюся чёрную точку, вскоре стало отчётливо видно, что это женщина. Тут сестра моя и говорит:
— Вот была бы это наша дяци (тётя).
— Да откуда ей знать, где мы и что с нами? — сказал я
Женщина шла по широкой улице, заходя то в один, то в другой дом, а потом прямиком направилась в нашу сторону. Как и хотелось нам, это действительно оказалась наша тётя. Она искала нас, потому и заходила в каждый дом, спрашивала, проживают ли в селе такие-то, и где.
Она часто потом вспоминала эту картину. Маленькая глинобитная, тёмная комнатушка, от вида которой уже веяло леденящим холодом, и голодные, истосковавшиеся по родительскому теплу детские глаза, смотрящие на тебя с надеждой. Мы, облепили её с порога. Плакали, выливая из сердца и боль от потери матери, и радость от встречи с родным сердцем. Такого безмерного счастья, какое я, да и все мои близкие испытали в эти минуты, наверное, в нашей жизни больше не было никогда. Оказывается, к ней (это была сестра их мамы — Эсет Шутурова (Барахоева), и моя бабушка, — авт.) во сне явилась наша мама и попросила позаботиться о детях, которые умирают от голода. В тот же день она собралась в дорогу, сама не зная ещё куда. Наготовила своим детям еды, из того что было, и сказала, что несколько дней будет отсутствовать. В поисках семьи своей сестры, она интуитивно пошла по направлению через лес в соседнее село, откуда ингуши указали ей на другой населённый пункт, где якобы живут люди, депортированные из села её сестры. И так дальше, от дома к дому шла она наугад по неведомым доселе просторам казахстанских полей. К вечеру, наконец, она вышла на нашу избу. Потом она рассказывала, что сердце замирало у неё от страха, когда по дороге слышала протяжный вой волков, странствующих в поисках пищи по заснеженным лесам и полям. О смерти сестры она узнала лишь из наших слов. Сон её оказался явью. Мамы к тому времени не было чуть более месяца.
После такой долгой стужи к нам будто заглянуло солнышко. Тётя пробыла у нас несколько дней. Она всем заштопала носки, перешила что-то, обшила одёжкой из старых вещей, залатала обувку, утеплила вкруговую нашу хату, обошла всех соседей, собрала у них всё, что можно было, для сирот и, уже уходя, с тяжёлым сердцем произнесла: «Даст Аллах, выживем, — и тихо добавила, — или помрём все». И, махнув в нашу сторону рукой, ушла, сдерживая боль и печаль, убитая горем и беспомощная перед всеобщим горем. Что она могла ещё сделать для нас, когда в её доме лежали больные чахоткой четверо детей, которых она похоронила одного за другим в течение года? Остались две дочери и сын. А муж её умер ещё до депортации.
Вскоре у нас начался настоящий голод. Один брат уже слёг в постель от истощения. И вот, в один из таких вечеров, когда на улице выл буран, а младшие плакали от голода, я от бессилия выскочил на улицу. Соседний хлев давно привлёк моё внимание своей живностью, но мне было тяжко переступить черту. Отец всегда говорил: «На ворованном не разживёшься». Он свято берёг отношения с соседями. Но в этот день я бежал в хлев казаха, и в мгновение ока оказался на её крыше. Через щель я пролез вовнутрь. Недолго думая, перевязал шею откормленному телёнку и выволок его на улицу. Это был неимоверный труд, дул сильный буран, у меня, исхудавшего от голода, не было сил противостоять крепкому мускулистому животному. Он дважды вырвался из моих рук. Мы упорно продолжали бороться, каждый за свою жизнь, а я ещё за жизнь оставшихся на моём попечении братьев и сестёр. Никак иначе сказать я не могу. Наконец победил человек. Мне надо было выстоять, чтоб не просто выжить, а жить дальше.
В нашей комнатушке посередине стоял столб. Привязав к нему телёнка, я принялся вроде бы за дело, но не знал с чего начать. Пришлось действовать по интуиции. Эта задача оказалась куда сложнее. В моей жизни до этого мне самостоятельно резать и разделывать тушу не приходилось.
Мы знали, что после такого голода много есть нельзя. В эту ночь, позволив себе лишь печёнку на шестерых, мы аккуратно убрали за собой все следы, а мясо упрятали далеко за огородом в снежный сугроб. Хорошо, что был буран, он тщательно заметал все следы.
На следующий день начались обыски. К нам тоже зашли представители из комендатуры. Офицер, с широкими скулами, со злым, как мне тогда показалось, лицом спросил:
— Где родители?
— Померли, — ответил я, как бы стараясь разжалобить его
— Кто за старшего?
— Я, — сказала сестра, которая, уже зная, что последует вопрос: «Сколько лет?», тут же отрапортовала: «Мне 16 лет».
В те годы детей, оставшихся сиротами, разбирали по детским домам, а возраст 16 лет позволял избежать этого процесса. Потом-то я понял, что офицер сделал вид, будто поверил ей, да и мне.
— Телёнка соседнего не крали?
— Нет, — ответили мы хором.
Офицер жестом руки попросил выйти солдат, сопровождавших его. Видно, он сразу догадался, чьих рук это дело. Подойдя к печи, он поднял крышку кастрюли. Она была пустая. Он провёл ногтём большого пальца по стенке вверх и выскреб слой жира. Дети кольцом окружили меня. Он пристально посмотрел на нас и сказал:
— Отмойте хорошо, и никому ни слова. Только никогда больше так не поступайте...
Как только потеплело, мудрые представители нашего народа, среди которых были и старики, и молодые, понимая всю ситуацию, стали просить, чтобы люди засеивали землю. Но многие из-за своей наивной доверчивости, преследовавшей нас постоянно, продолжали верить, что их отправят обратно эшелонами домой. Я же доверился мудрости и стал настойчиво просить участок земли у председателя колхоза. «Пшёл, ингушок», — грубо отгонял он меня. Но я не переставал просить у него участок земли. И вот, наконец, в один прекрасный день он всё же выделил мне делянку, но там, где ещё ни разу не вкапывалась лопата, которая никем никогда не обрабатывалась. Но я был счастлив. У нас во дворе лежал кусок железного диска от автомобиля. Я отнёс эту железяку в кузницу, где мне её так отточили, что получилась отличная лопата. Мы вместе с младшим братом потихоньку и перепахали эту землю. Трудно было, но мы знали, что боремся за жизнь. Нашлись и добрые люди. Одна женщина-казашка, видя, как мы трудимся, дала нам ведро картошки. В те годы представители разных национальностей помогали друг другу. Мы положили её рядом с печью на проращивание, ели потом сердцевину, а ростки вместе с кожурой аккуратно откладывали на посев. С колхозных отходов промёрзшей картошки тоже выискивали проросшие глазки. И вот когда остался небольшой участок, то пришлось с колхозного поля воровать. Ночью раскопали несколько лунок и досеяли до конца свой участок. Засеянная земля стала нашим окончательным спасением.
Осенью с этой земли был получен небывалый урожай, ни разу после этого мы такой богатый урожай картошки с неё больше не собрали. С тех пор моя семья не испытывала голод. Позже, когда достаток позволял мне не обрабатывать и не засеивать свой участок земли, я всё равно не переставал этого делать. Все выросли. Кто замуж вышел, кто женился. Старшую сестру и братьев мы похоронили уже. В живых нас сегодня осталось трое: я и две младшие сестры. Есть и внуки, и правнуки. Старость, правда, берёт своё...
Как-то, спустя лет пять, старейшины ингушского населения, и я был тогда с ними, составили список украденного нами в первое время после депортации. Это живность, зерно, кукуруза и тому подобное. Пошли мы с повинной к местному мулле-казаху, чтобы покаяться в содеянном и возместить потихоньку украденное.
— Не вам, а нам надо просить прощения у вас, — сказал мулла дрожащим от волнения голосом, — что не сами отдали вам, как подобало братьям-мусульманам, а вынудили вас воровать.
Вот таким образом мы очистили свои души от этого греха. А жили, и живём с казахами, русскими, немцами (много нас здесь собрала советская власть) в мире и согласии. Многие ингуши вернулись на родину, на Кавказ, вернулись домой и мои сёстры. А я вот остался жить здесь. Видно, такова моя судьба, хотя о корнях не забываю. Раньше часто навещал их, объезжал всех родственников на Кавказе, а вот сегодня уже не могу, силы не те«.
Когда мы записывали эту историю, Ахмад Балкоев ещё был в хорошем здравии. Но жизнь человеческая не вечна. Он умер в августе 2014 года. Так и остался там, в этом далёком казахском городе, некогда приютившем его, под названием Сандыктав. «Неизвестно, что нам уготовит судьба, — говорил он, — но при любых обстоятельствах надо оставаться всегда человеком, надо быть выносливым и никогда не сидеть сложа руки».
Шёл 1953 год. Марем только успела вытянуться, но уже слыла на всю округу красавицей и хорошей хозяйкой. Как-то по весне молодые люди устроили схватки, простые развлекательные бои на покрывшемся только что молодой травкой лугу. Юсуп, отец Ахмада, отсидев срок, окончательно подорвав здоровье на лесоповале, вернулся домой. Любил он выйти по весне из дому, погреться под тёплыми лучами солнца, а заодно поглядеть и на резвившуюся рядом молодёжь. И вот в один из таких дней заметил он среди всех молодого парня, на вид вроде бы хилого, но, как оказалось, мускулистого и сильного. Он скручивал и сбрасывал, подняв на плечи, одного молодчика за другим.
— А ну, давай-ка со мной померься силой, — сказал Юсуп, подзадоренный азартом игры, забыв о своём состоянии, ведь в его жилах билась кровь молодого бойца.
— Нет, я знаю, что осилю тебя, но мне не подобает делать этого, из-за уважения к возрасту, — ответил парень, — но вот укажи на любого пальцем, померюсь вместо тебя с ним.
Так и получилось, свалил он в два счёта и этого соперника.
— За такого здоровяка я сразу двух своих дочерей отдал бы! — сказал Юсуп в восторге.
«Двух мне не надо, — подумал тогда Абукар, — а вот от красавицы Марем я бы не отказался». Как оказалось, он давно её приметил.
Сказано — сделано. Вечером — сваты, утром — свадьба! И жили они долго и счастливо. Вырастили большую семью, поставили всех на ноги, дали им достойное воспитание и образование, женили сыновей, выдали замуж дочерей. Появились и внуки, и даже правнуки. Сегодня Абукара уже нет рядом с ними. Но Марем живёт в окружении тепла и заботы своего потомства в городе Сунже, вопреки всем, обрёкшим её и весь её народ на верную гибель.
— Хвала Всевышнему, — говорит она, — Его милостью мы выжили тогда, Его милостью мы живём и сегодня!