Я родилась в 1934 году 1 мая. Наверное, потому что 1 мая праздничный день, у меня вся жизнь была такая «веселая».
Кажется, зимой 1942 года немцы бомбили железнодорожную станцию Назрань, а наша семья как раз жила в этом районе, около нефтебазы, на улице Серго. Отец, чтобы не подвергать семью риску, решил перебраться подальше от станции, так мы переехали в село Нижние Ачалуки (Даби-Юрт), где он купил дом рядом с домами своих замужних сестер.
Помню, ехали мы туда на телегах. Из этого дома в Ачалуках нас и выселяли 23 февраля 1944 года, а было нас у родителей шестеро: три дочери — Казбан, я — Марем, и младшая Роза, и три сына — Хаматхан, Хаджибикар и Хаджимурад.
Летом 1942 года фронт чувствовался и в Ачалуках — немцы бомбили гидроузел на Сунженском хребте — это там, где Алханчуртский канал через хребет переброшен, бомбили стоящие там цистерны, бомбили и резервуары на водопроводе недалеко от Вознесенской.
В Ачалуках, в домах местных жителей, разместили красноармейцев, а в Средних Ачалуках был госпиталь. Когда начали бомбить Малгобек, на дорогах появились беженцы. Это было страшное зрелище — люди спешно убегали от войны.
Мать послала меня в село Сагопши — посмотреть, что происходит у ее родителей, то есть у моих деда Умара (мы его называли Амади) и бабушки Гумейхи Мержоевых. Я там ночевала, и неожиданно выяснилось, что немцы прорвали фронт. Мы это узнали потому, что из села ушли красноармейцы. Сагопшинцы бросили свои дома и скрылись в лесу. Прятались мы там, наверное, неделю, голодали — продукты кончились, а возвращаться в опустевшее село боялись.
В конце концов, мы с бабушкой пошли домой, чтобы взять что-то из еды. Село было без людей, немцы так его и не заняли — только появлялись там изредка. Пока мы возились в своем доме, во двор въехали немцы на двух мотоциклах, они ездили по селу — ловили кур и забрасывали их в «люльки» живьем. Я успела убежать, а бабушка попалась, один немец прикладом сбил ее с ног, а другие принялись ее бить. Бабушка плакала-причитала, и немцы оставили ее. Пока немцы хозяйничали у нас во дворе, я пробралась к мотоциклу и достала из «люльки» несколько кур.
Когда немцы уехали, мы с побитой бабушкой и с собранными продуктами вернулись в лес. В лесу бабушка набросилась на деда, укоряла его за то, что он не отговорил ее от похода в село.
В Ачалуках в нашем доме, в комнате для гостей, жил офицер, наверное, в ранге подполковника. В его подчинении была еще пара офицеров, которые жили со своими солдатами в других домах, в том числе и в домах сестер отца. Солдаты всегда были голодные, наверное, им солдатского пайка не хватало. Им было известно, в какое время мать заканчивала печь чуреки из кукурузной муки и готовить обед или ужин для нашей большой семьи. И они не через калитку с улицы, а крадучись, по задам нашего сарая, приходили к нам во двор за едой, приходили поодиночке, может быть, им запрещали вступать в какие-то контакты с местными.
Бывало так, что мать, всё раздав, по-новому приступала к готовке — уже для нас. Может быть, поэтому в день выселения солдаты с нашей семьей не обращались грубо.
За пару дней до высылки отец загрузил на телегу зерно (кукурузу) и поехал на базар в Моздок. В то время фронт уже отодвинулся, можно было ездить в Малгобек и дальше, в Моздок, туда, где раньше были немцы. Мы любили, когда отец ездил на базар, он всегда возвращался домой с арбузами или дынями для нас.
В день высылки не было дома и нашего брата Хажмурада — его незадолго до выселения забрал в Назрань дядя Исропил, у него кончились дрова, и ему нужна была помощь. Дядя сказал, что вернет Хажмурада домой в четверг, а нас выселяли в среду. Хажмурада и выселили с семьей дяди Исропила. Он вернулся в семью уже в высылке, в Атбасаре.
Накануне высылки живший у нас офицер ночью не спал, нервничал.
23 февраля по домам пошли солдаты, стали выводить всех из домов на трассу Назрань — Моздок, когда всех собрали на дороге недалеко от школы, старшие офицеры пошли по домам — проверять, не остался ли кто?
Стояли, ждали, когда подъедут грузовики для нашей отправки. Часов в десять утра мать заметила с дороги, что наша лошадь с пустой телегой самоходом идет домой без отца. Позже узнали, что солдаты сняли отца с телеги на въезде в село и отправили в сельскую школу, где собирали всех мужчин. Она стала просить наших охранников, чтобы ей позволили найти мужа. К счастью, невдалеке оказался наш постоялец-подполковник, который подошел на ее крики. Он выслушал мать и распорядился найти Измайлова Израила. В Нижних Ачалуках было три школы, в одной из них солдаты и нашли нашего отца.
Когда отца привели к нам, этот офицер-постоялец дал ему фургон и сопровождающего солдата, предупредил, что времени до отправки мало и что надо быстро забрать из дома побольше продуктов, белье, одежду и что-то еще, что можно прихватить с собой. Отец взял меня с собой.
От места на дороге, где нас собрали, до нашего дома было недалеко — через мостик, за речкой Ачалкхи, задний двор школы выходил на речку. С дороги, где мы стояли, на другом берегу реки, виден наш дом, он и до сих пор там стоит.
У нас дома стояло мешков двадцать лущеной кукурузы, отец загрузил в фургон шесть мешков зерна, разные вещи, а я бегала, ловила кур и гусей во дворе. Натаскала я птиц — целый мешок. Уже вернувшись на место отправки, отец их резал прямо в толпе на дороге. К тому моменту людей стали сажать в грузовики, началась отправка на станцию. Закладывали кур и гусей в мешок, не очистив, в перьях. Благодаря этим запасам, в дороге и в первые месяцы в высылке никто из нашей семьи не умер, вернулись через 13 лет в Ингушетию все живые — родители, три сестры и три брата.
Офицер-постоялец дал моему отцу бумагу, какое-то удостоверение, я не знаю, что это было, бумага не сохранилась, но документ этот сильно нам помог в дальнейшем. Дай Бог этому офицеру, если он жив, всего хорошего, а если уже помер — да зачтет ему Всевышний это благодеяние! Правда, переболели я и мать тифом в первый год высылки, уже в казахстанском Атбасаре. Заразились мы, видимо, в вагоне, людей было много, помыться негде, за несколько дней пути мы покрылись вшами.
На станциях останавливали наш поезд на запасных дальних путях, выпускали ненадолго, нельзя было отходить от вагона далеко. Однажды отец увидел, что на соседних путях стоит открытый грузовой вагон-платформа с рассыпной солью и пошел к нему взять немного. Солдат охранник стал кричать и даже выстрелил в воздух — отходить от своего вагона нельзя. Отец поднял руки. На выстрел вышел начальник, стал выяснять, в чем дело, отец сказал, что всего лишь хотел взять горсть соли, дал ему свою бумагу-удостоверение, начальник не только разрешил взять соль, но и сказал отцу взять какую-нибудь посуду, чтобы набрать побольше. Этой соли надолго хватило и нам, и нашим соседям по вагону.
Офицер, живший у нас, был, кажется, связистом, когда немцы подошли к Малгобеку и Вознесенской, отец мой постоянно везде его сопровождал, в районе цистерн с питьевой водой в Малгобеке они прятали вместе радиопередатчики. Офицер говорил, что когда придут немцы, из местных жителей будет сформирован партизанский отряд, и эти передатчики понадобятся партизанам, а отец мой в числе партизан.
Мать моя Мержоева, ее двоюродные братья погибли на фронте. В 2005 году в Калужской области, в раскопках братской могилы, нашли солдатский медальон Мержоева Султана Мурзабековича, 1917 года рождения — это один из братьев моей матери, школьный учитель, их семья жила в Сагопшах, копия листочка из медальона у меня есть. Говорят, Султан погиб летом 1942 года, у него дочь осталась.
Из Ачалуков нас на грузовиках привезли на станцию Карабулак, посадили в вагоны. В вагоне людей было много — все голодные, никто не смог нормально собраться, запастись продуктами в дорогу. Мы наш мешок с птицей подвесили, чтобы проветривался, чтобы птица не испортилась. Кто-то в мешке проделал дырку и потихонечку ополовинил мешок.
В нашем доме была хорошая мебель с велюровой обивкой, отец был предприимчивый — и до выселения, и в выселении хорошо содержал свою семью. Все наше имущество пропало из-за высылки. Отец был настоящим хозяином, работы не боялся — каждый год сеял много кукурузы, подсолнечника, проса, собранный урожай возил в Моздок и даже в Баку — возить туда было выгоднее, чем в Орджоникидзе (Владикавказ). Однажды, вопреки возражениям матери, он взял меня с собой на базар в Орджоникидзе, сказал, что я понимаю русский язык и буду сторожить лошадь и поклажу в телеге, если он куда-то отойдет. На базаре я потерялась, очень испугалась и плакала, но отец меня скоро нашел.
В Назрани перед войной жило немало русских, у нас были русские соседи — одинокий мужчина с уже взрослой дочерью. Мы, дети, дразнили эту молодую женщину, она ходила в каких-то странных длиннополых платьях волочившихся шлейфом за ней. Женщина была не промах — отвечала нам, бегала за нами, чтобы побить. Родители нас ругали за неуважение к старшим и в конце концов очень жестко остановили наше хулиганство — мы прекратили дразниться, отношения с соседями наладились. Я в то время стала понимать и немного говорить на русском. То, что мне осталось от детства — это умение общаться с разными людьми, мои родители были открытые люди, общались и дружили с русскими, казахами, кто бы к нам ни пришел — дом наш открыт, тому, кто пришел за помощью — нельзя отказать. Так жили мои родители.
Наш эшелон прибыл в Павлодар, кажется, в начале марта, была еще зима, стояли холода. Кто смог — разместился на вокзале. Поначалу в здание невозможно было протиснуться — людей много, места мало, часть людей мерзла на улице. Там, наверное, не только из нашего поезда были люди. Недели три-четыре ингушей с вокзала группами развозили по колхозам-совхозам Павлодарской области. Приходили сани, запряженные верблюдами или волами с директорами совхозов или председателями сельсоветов, комендант объявлял, кто из нас едет, и на этих санях ехали целыми днями по степи, грузовиков не было.
Пока сидели на вокзале, отец договорился с местными казахами, мы с матерью ходили к ним перемолоть нашу кукурузу на их ручных мельницах, пекли чуреки. Вообще молоть кукурузу это была моя обязанность, мне это нравилось. Казахи сначала относились к нам настороженно, иногда враждебно — между ними были разговоры, что мы воевали за немцев.
Бумага-удостоверение помогла нам и в Павлодаре, отец показал ее коменданту, переговорил с ним. Не знаю как, но через некоторое время стало известно, что эшелон из Назрани с нашими родственниками был отправлен в Акмолинскую область, и наших Измайловых расселили в Атбасаре. После этого мы сели в поезд, идущий из Павлодара в Атбасар. Но доехать до Атбасара нам не удалось, в вагоне мы слишком привлекали внимание — целая семья с мешками, узлами. Милиционеры, обходившие поезд, не желая слушать объяснения отца, высадили нас в Акмолинске, как незаконно перемещающихся спецпереселенцев и передали в комендатуру на вокзале. Здесь с нами разбирались, к тому времени, когда выяснилось, что у нас есть разрешительные документы, наш поезд уже ушел, комендант нашел грузовик, и на этой машине мы добрались до Атбасара.
В Атбасаре и его окрестностях оказалось семей тридцать Измайловых. Отец быстро нашел дом, в который подселили трех его братьев: Исропила, Джабраила и Уматгирея, здесь же был и наш Хажмурад.
Когда родители становились на учет в комендатуре для спецпереселенцев, моего отца направили на работу на завод «Маслопром». Этот завод находился на окраине Атбасара, дальше был только аэродром, от «Маслопрома» было видно, как садятся и взлетают на аэродроме самолеты.
Нашей семье крупно повезло в том, что отца сразу определили на завод, он там работал все годы высылки, потом устроились туда и я со старшей сестрой Казбан.
На «Маслопроме» отца назначили заведовать техникой, так как у него был опыт этой работы до войны в Назрани, и дали хорошую квартиру рядом с проходной завода. Квартира была в четырехкомнатном рубленом доме, три комнаты занимали мы, а в четвертой жила семья литовцев: глава семьи работал на заводе браковщиком, жили с ним его жена и малолетняя дочь. Все тринадцать лет высылки наша семья прожила в этой квартире с этими литовцами, остались они жить там и тогда, когда наши вернулись в Ингушетию.
В войну и после нее почти у всех городских государственных организаций были подсобные хозяйства, у Атбасарского «Маслопрома» тоже. «Маслопром» сеял на своих полях пшеницу, была у него и своя ферма, откуда привозили молоко.
Трактора, сеялки, веялки и другая техника, ее ремонт и обслуживание находились в распоряжении моего отца. Во время посевной и жатвы отец выезжал в степь, принимал участие в пахоте и севе, обеспечивал ремонт техники.
В те годы люди не только недоедали, многие просто голодали, ходили бледные — еды нет, а на «Маслопроме» можно было иногда выписать топленое или сливочное масло, которое там делали. Обычно это было в летние месяцы, когда на завод везли много молока из окружающих Атбасар колхозов-совхозов. Изготовленное масло разливали в цеху в пятидесяти- и стокилограммовые бочки красного цвета. Работая на «Маслопроме», можно было принести домой что-то съестное, воровать было очень опасно, но мы рисковали. Жили постоянно в поисках еды.
С нашей маслопромовской окраины до школы было далеко — до нее надо было идти в центр города, да и не до школы было в первые годы высылки, надо было выживать. Мы с сестрой Казбан подрабатывали на заводе — печи топили, таскали ведра, а потом мы с сестрой оказались переростками и сами не захотели идти в первый класс. Казбан, правда, успела до высылки отучиться в школе один год, а я так и осталась неграмотной — никогда в школу не ходила. Пишу с ошибками — мягкий и твердый знак не знаю где ставить, буквы складываю — читаю. Большими буквами написанные транспаранты, указатели читаю, когда в Москву ездила ни у кого не спрашивала — сама читала названия в метро, куда входить, куда выходить, на какую станцию перейти понимала.
Учились у нас младшие — сестра Роза, братья Хаджибикар и Хаматхан. Хаматхан окончил школу, а после высылки учился в университете в Краснодаре, окончил его с красным дипломом, много лет преподавал химию, был учителем и директором в школах Назрановского района.
20 октября 1953 года я вышла замуж за Султана Албогачиева, было мне тогда 19 лет. Семья Албогачиевых жила на разъезде Колутон — это на восток от Атбасара по железной дороге в сторону Акмолинска. Султан работал в Колутонском колхозе, а мне было тяжело там находиться после Атбасара. Жить в Колутоне и работать в колхозе в то время значило жить впроголодь, в нищете. После смерти Сталина режим для спецпереселенцев облегчили, и в июне 1954 года мы всей семьей перебрались в Перекатное.
Во время высылки 1944 года семью Албогачиевых подселили к жителям Колутона Маловым. Албогачиевы прожили у них почти год, потом для спецпереселенцев нарезали участки, и семья Албогачиевых построила свой дом из камыша и глины. Когда я пришла в этот дом невесткой, уже не было в живых отца Султана и одной из жен моего свекра (у него их было три), у мужа было два брата и три сестры. Так мы и жили все вместе в Колутоне, а потом в Перекатном, где построили общий дом.
Когда Албогачиевы жили у Маловых, Султан сдружился с младшим Маловым — Василием. Старший Малов — Леонид скоро женился и стал жить отдельно со своей женой, работал он бригадиром в колхозе.
Василий, наблюдая за тем, как голодали спецпереселенцы, как-то сказал, что его брат Леонид зарезал быка и предложил Султану украсть у него мяса. После долгих обсуждений ночью Васька влез через крохотное окошко в сарай Леонида и вытащил бедро быка. Варили и ели говядину только поздно ночью, чтобы по запаху кто-нибудь не обнаружил ворованное мясо. Через время Султан пришел работать в бригаду Леонида Малова и признался, что он участвовал в воровстве из его сарая. Леонид сказал, что он сразу догадался, кто его обворовал, и совершенно утвердился в своей догадке, когда увидел, что у Султана и Васьки «морды порозовели» — ушла с лиц бледность.
Дружбу с Маловыми Албогачиевы сохранили на всю жизнь, уже когда вернулись в Ингушетию, постоянно обменивались письмами, ездили в гости. Последний раз я ездила в Атбасар и Колутон в 2006 году, Вася болел астмой, мало ходил, не вставал с постели.
Албогачиевых выселяли из Ахки-Юрта, сейчас это село Сунжа в Пригородном районе. Так случилось, что 22 февраля, накануне высылки, отец сказал Султану и младшему Юсупу отогнать скот на пастушескую стоянку в лесу под Ахки-Юртом, там с лета было заготовлено сено. Дети отогнали скот в лес и остались ночевать в шалаше у пастухов-дагестанцев. Когда выяснилось, что Ахки-Юрт опустел и никого из родных в селе нет, напуганные 10-летний Султан и 8-летний Юсуп скрывались в лесу, пока их не нашли солдаты, которые прочесывали село и его окрестности, задерживая всех оставшихся ингушей.
Три месяца после задержания мальчики жили в осетинской семье в Орджоникидзе, пока «органы» собирали невывезенных по разным обстоятельствам ингушей. Таких невыселенных за это время собралось пять вагонов, в одном из этих вагонов Султана и Юсупа привезли в Казахстан в Джамбульскую область, на станцию Чу. Передали их дальним родственникам спецпереселенцам Албогачиевым, которых привезли раньше. Время было тяжелое, не найдя в этой семье теплоты и внимания, мальчики целыми днями бродили по поселку и его окрестностям, ели, что удавалось достать, спали где придется, радовались, если удавалось пробраться на ночевку в поселковый клуб после окончания киносеанса.
В Чу Султан переболел тифом, лежал в больнице, а младший Юсуп оказался один, его к брату не пускали, перебравшись через забор он садился под окном палаты в которой лежал Султан и плакал. В конце концов медсестра сжалилась над ним и стала запускать его в больницу поздно вечером, чем-то кормила, оставляла спать рядом с братом, а утром выпроваживала.
В комендатуре в поселке Чу работал Магомед Албогачиев — сын Бексолта, который пристроил «бесхозных» детей к родственникам. В поисках родителей мальчиков-спецпереселенцев этот Магомед направлял запросы по комендатурам Казахстана, и через несколько месяцев стало известно, что семья Султана и Юсупа поселена в Колутоне в Акмолинской области.
Не получив разрешения от комендатуры на выезд из Колутона, Висингири Албогачиев, отец Султана и Юсупа, почти три месяца тайком пробирался через весь Казахстан в Чу. Только в самом конце 1944 года он вернулся с сыновьями в Колутон. Через пару месяцев после возвращения детей, Висингири скончался, похоронили его на кладбище Колутона.
На том же кладбище через несколько лет я похоронила двух своих дочерей, умерших почти сразу после рождения, там много спецпереселенцев ингушей и чеченцев было похоронено. Сейчас этого кладбища нет — разровняли могилы, устроили дорогу Колутон — Астана...
Примерно через год после моего замужества вся моя новая албогачиевская семья перебралась на станцию Перекатное — это была большая транзитная железнодорожная станция и поселок при ней на запад от Атбасара. Мы часто ходили встречать проходящий скорый поезд Алма-Ата — Москва, в последних вагонах поезда всегда можно было что-то купить, к примеру, яблоки. В поселке, кроме наших ингушей, жило много немцев-спецпереселенцев.
В Перекатном мы построили большой новый дом. Султан устроился шофером на автобазу, а я работала там же контролером, выпускала в рейс транспорт, контролировала его возвращение, оба брата моего мужа тоже нашли работу на этой автобазе, директором автобазы был Колотушкин.
В декабре 1956 года 50 грузовиков с нашей автобазы выехало в зерносовхоз имени Маяковского Есильского района Акмолинской области (это в 90 километрах от Перекатного) для помощи в вывозе зерна. Всех приехавших водителей устроили на ночлег в здании, выстроенном из камыша — и стены из камыша, и крыша из камыша, даже пол был утеплен камышом. Отапливалось это помещение печью на солярке. Ночью из печи посыпались искры, а присматривавший за ней дежурный спал, помещение вспыхнуло мгновенно. В результате пожара сгорело 14 человек, сгорели так, что в гроб положить было нечего. Парня-азербайджанца, только что уволившегося из армии и устроившегося на нашу автобазу, отец смог опознать только по часам на обгоревшей руке. Часть людей отравилась дымом. От угара Султан потерял сознание и упал лицом вниз, не найдя в огне выхода. Вытащил его из горящего помещения помощник-механик, который забросил в пламя цепь, за которую Султан ухватился в полубессознательном сознании, на нем горели овчинный полушубок и ватные штаны. Горящего Султана механик закопал наполовину в снег и был с ним, пока не подоспела помощь.
Была холодная снежная зима, поэтому Султан был хорошо одет, и эта многослойная одежда помогла ему не сгореть. Вывезли пострадавших в атбасарскую больницу на самолете. В больнице Султан провел несколько месяцев, пока не зарубцевалась кожа — ноги обгорели сзади по всей длине, он потом никогда не мог сидеть, не подложив под себя подушку. В больнице его каждый день трижды опускали в ванну со специальным раствором с рыбьим жиром, чтобы обожженные части тела не гноились и заживали.
Все, кто не сгорел в пожаре и не умер позже от отравления, получили инвалидность, совхоз выдал «компенсацию-матпомощь». Султану назначили пенсию в 32 рубля... Происшествие это получило большую огласку, дошло до Алма-Аты, поснимали много начальников с должностей...
В следующем 1957 году мы вернулись в Ингушетию — я с мужем-инвалидом и двумя малолетними сыновьями. Осетины, которые вселились в ингушские села после нашей высылки в 1944 году, радости от нашего возвращения не испытывали, уходить не хотели, ингушам часто приходилось собственные дома выкупать у новых «хозяев», отношение было враждебным.
Как-то пришлось пустить нашу буйволицу в сельское стадо Ахки-Юрта (Сунжи), чтобы подготовить ее к отелу, вечером, укладываясь спать в доме знакомых осетин, я через окно перекинула веревку, к которой была привязана буйволица, чтобы ее не угнали ночью. Так и спала, или не спала, всю ночь, держа в руках конец этой веревки, хотя опасаться нужно было не только за буйволицу, но и за собственную жизнь и здоровье...
В Ахки-Юрт, откуда выселяли семью моего мужа, мы не смогли вернуться, поселились в старом доме деда моего мужа в Али-Юрте, а в 1958 году здесь же я купила участок. За ударную работу в Казахстане я была награждена золотыми часами, они пригодились при покупке участка и строительстве дома. Сама, без чьей-либо помощи, изготовила 1200 штук самана, сама потом строила дом без чьей-либо помощи, денег от проданного в Перекатном общего дома я не видела. В 1960 году въехала в собственный дом, в котором до сих пор живу. Работала в совхозе, держала скот, за трудовые достижения много раз отмечалась разными наградами...
В августе 1970 года скончался Султан, случилась это совсем неожиданно — подсел к печке, чтобы испечь кукурузу, и уже не смог самостоятельно двигаться и говорить — инсульт. На следующий день повезли его в районную больницу в Крепость, а в дороге он скончался. Осталась я одна с семью детьми, старшему в то время было 12 лет...
Записал Адам Мальсагов,
Али-Юрт, февраль-март 2018 г.