О депортации всего рассказать невозможно. Но даже если передать самую малую часть этой чудовищной акции, то и этого достаточно, чтобы осознать масштаб трагедии в сталинско-бериевской постановке.
Об истории своей депортации делится Асхаб Бекмурзиевич Кукархоев, 89-летний житель города Карабулак Республики Ингушетия.
— Высылка народов была самой преступной акцией, — говорит Асхаб Кукархоев. — Тяжёлая судьба была уготована нам на долгие годы. Мне было 13 лет, когда нас выселяли. Я был достаточно взрослый, чтобы осознать масштаб трагедии, чувствовать боль разлуки с родиной, видеть весь ужас происходящего.
Насильственная депортация оставила глубокий след в судьбах людей. Одним горем в годы высылки она не ограничилась. Хвост трагедии тянется по сей день. Мне скоро 90 лет, а я так и не смог переступить порог отцовского дома в селении Камбилеевское Пригородного района, откуда нас выслали. А после кровавых событий осени 1992 года, которые тоже были следствием этой бесчеловечной акции, до сих пор чинятся препятствия и ставятся заслоны, чтобы люди не вернулись в свои сёла и дома. Где-нибудь вы видели такое? Какой бы горькой ни была правда, истину необходимо восстановить.
Камбилеевское было самым живописным и красивейшим местом. Жили мы добротно, имели свое хозяйство, большое подворье. У отца было три жены, и нас пятнадцать детей. Я как сегодня помню день 23 февраля. Повалил крупными хлопьями снег, которого мы долго ждали. Отца, как и всех взрослых мужчин, забрали на сход во Владикавказ. Всё было запланировано.
С женщинами, стариками и детьми солдатам легче было справиться, вот и забирали мужчин. Там им объявили о высылке и привезли к эшелонам на погрузку. Отец был образованным человеком, верил в идеалы большевиков, работал до высылки на разных должностях и никак не поддавался слухам, что нас скоро выселят. И потому очень тяжело переживал предательство партии.
Нам объявили, что кроме ручной поклажи ничего с собой не брать. Было ранее утро, едва рассвело. До сих пор в ушах стоит безудержное мычание коров, блеяние овец и бесконечный лай собак. Животные были отпущены на волю, тогда как людей сажали в вагоны для скота. Люди плакали, плакали и животные, а говорят, что они бесчувственные. Это неправда...
На железнодорожном вокзале нас погрузили в телячьи вагоны, по шестнадцать-семнадцать семей в каждый. Ехали восемнадцать дней в тесноте. Было холодно. Но самое тяжёлое для горцев было отсутствие отхожих мест. Не предусмотрели организаторы геноцида это элементарное человеческое условие. Многие заболели, были случаи смерти от разрыва мочевых пузырей. Потом догадались в углу сделать пробоину и завесить это место.
Голод, как таковой, я не почувствовал, отчасти выручала баланда, выдаваемая на станциях. Умерших в нашем вагоне тоже не было, но я видел, как выкидывали трупы на станциях из других вагонов, их не разрешали хоронить — если только засыпать снегом, а на иных вокзалах просто складывали в сторонке. Из вагона в вагон призывали людей к терпению, ибо любое возмущение со стороны депортируемых заканчивалось расстрелом на виду у всех.
Приехали мы в Кокчетавскую область. Потом на запряженных волами повозках развезли по сёлам и расквартировали по домам. Мы попали в Зерендинский район, в село Уялы. Холод стоял злющий. В начале марта там ещё свирепствовала зима. Иной раз бураном заметало так, что снаружи дома превращались в белые холмики, и что под ними жилище, выдавали печные трубы или дым, идущий из них. Чтобы из дома выбраться, жители предусмотрели двери, которые открывались вовнутрь, и, таким образом, была возможность проделывать выходы-дорожки.
Комендант нас сразу же предупредил, что надо приходить и отмечаться каждые 15 дней. Я никогда не забуду, как он надменно говорил с нами, как называл врагами и предателями. Нам сразу же дали знать, что у депортированных никаких прав нет. Жаловаться было некому. Все держались в страхе перед этими бериевскими псами. Даже председатель колхоза, секретари обкомов и райкомов партии. И так было до хрущёвской оттепели.
Сталинская политика обезличила людей. Доносили друг на друга по любому поводу. За неосторожно сказанное слово до смерти засекали в комендатуре, можно было запросто угодить на каторгу. Как мой товарищ сказал, на своё несчастье, что американские машины лучше наших, и на десять лет поплатился свободой.
Были в ссылке отчаянные ребята. Тяжело им было мириться с унижением и бесчинством некоторых комендантов, и они по-своему решали эти проблемы, когда их доводили до крайности. Такая история случилась в Макинке. Комендант избил плёткой женщину за небольшую провинность, не знаю, что там именно было. Об этом стало известно её сыну. Он, не раздумывая, схватил нож, сбил с ног охрану и тут же при всех перерезал ему горло и произнёс: «За мать ответил!»
Это был Мухтар Манкиев — мужественный и достойный человек. Отбыл пятнадцать лет каторжных работ и вернулся на родину. Благодаря таким отчаянным ребятам наше положение хоть относительно, но держалось. Ингуши и чеченцы нет-нет, да проявляли характер, показывали, что иные могут понести наказание по законам гор. И потому нас побаивались немного. Хотя унижения терпели на каждом шагу. Нас только так и называли «бандитами», «убийцами», «предателями». Некоторые местные жители понимали, что происходит на самом деле, шли на контакт, помогали, но большая часть была зомбированной. Нам приходилось несладко, вот и держались крепко друг за друга.
Нашему единству и сплочённости потомки могли бы позавидовать. У нас не было разделения на ингушей и чеченцев, на тейпы, на вирды и разные там новые религиозные течения, как сейчас. Было одно слово — вайнах, как бы сегодня ни склоняли это название. И мы знали, что вайнах — это наш человек. Вот такой была наша идеология.
Люди хорошие были всегда. Ничего не могу сказать плохого о председателе. Его звали Бапан. Люди уважали его за человеческое отношение. Он пользовался большим авторитетом. По весне дал каждой семье депортированных корову или пять баранов, предоставил всем работу. Колхозное хозяйство наше было относительно богатым. По осени нам с братом выделили шесть центнеров зерна за летние работы. Это был достаток. Всё лето я работал погонщиком верблюдов. Особая сноровка там не нужна была, но изматывало очень.
Дети в ссылке зачастую работали наравне с взрослыми, и спрос за результаты труда был такой же. Поливали и пололи колхозные поля, помогали на колхозной ферме, на пахоте, косили и сушили сено на покосах. В общем, работали с раннего утра до позднего вечера. Но мы не голодали, а к работе были привычными. А вот в Павлодарской области десятки, сотни, тысячи чеченцев и ингушей не смогли пережить голод, холод, нищету и душевные переживания.
Туговато было и у нас, особенно в послевоенное время. Но выручало зерно, что мы таскали с элеватора. Надевали брезентовый костюм, перевязывали крепко у запястий ног и рук верёвками и вливали в себя, таким образом, холодное зерно. У выхода давали контролёрам тридцать рублей. Но не все могли это делать, только доверенные лица. И опасная была эта игра. Органы надзора часто устраивали облавы. И если попадёшься, то срок нести приходилось на каторге.
Помню, день победы. Это был солнечный весенний день. Мы работали в степи, в бригаде. Прискакал казах из села и сказал, что по радио сообщили, что война кончилась. В этот день мы отдыхали. На душе была такая радость, а в сердце — такая боль, которая никогда нас не покидала. Боль от нашего бесправного положения. В этот день, на фоне всенародного ликования, мы чувствовали её острее. Глодало клеймо «предателей» и «врагов». Глодало и угнетало. И это не давало ощущение счастья и свободы. Это как, если птице обломить крылья.
1948 год был для нас тяжёлым. Умер мой отец. Он работал на железнодорожном вокзале стрелочником. Стояла суровая зима, и он был в длинном тулупе. Там, на разъезде, и случилось несчастье. Поезд зацепил тулуп, в результате отец лишился ноги. Это и предрешило его судьбу. Похоронили мы его там, на чужбине. Рядом с ним покоится и мама — Гуси Евлоева.
В том же году ухудшилось и положение депортированных. За подписью Молотова вышло постановление, что без особого разрешения спецпереселенцам запрещалось покидать место проживания более чем на два километра. Иначе грозились сроком на 25 лет каторжных работ. Суровый был закон. Это же надо умудриться ограничить и так бесправных людей! По той статье отсидел срок мой двоюродный брат. Много людей пострадало. Многие по нему понесли наказание.
В 1948 году меня направили в ФЗО — фабрично-заводское обучение. Мы уже к тому времени жили в самом Кокчетаве. С первых дней пребывания спецпереселенцев, ингушей и чеченцев, стали направлять на учёбу в ФЗО, а оттуда прямиком на шахты. Забирали, не спрашивая. Приходилось осваивать совершенно новые, шахтёрские профессии. Я, правда, сбежал оттуда домой, но меня комендант отправил снова, и прямо в Карагандинский угольный бассейн, так сказать, передал лично в руки. Тогда ссыльных повсюду провожали, как скот: сопроводил — отдал — передал.
На шахте было много вайнахов, работали все исправно, выполняли и перевыполняли производственные нормы. Но труд шахтёрский был тяжёлый и опасный. Практически я не видел солнца четыре года, пока работал там. Спозаранку — в подземелье, а вечером — из него.
Работы были тяжёлые, много случаев смерти от обвалов, взрывов газа, а уцелевшим в наследство — силикоз. От этой болезни умер мой брат Аюп Кукархоев, проработав 33 года на шахте, получив орден Ленина, вместо положенного Героя Труда. Ему не дали высшую награду, сказали: не положено ссыльному.
5 марта 1953 года умер Сталин. Избавиться от ненависти к нему, понимая, что все наши муки, все эти страдания исходили от него, было не в наших силах. Ему нет прощения. Мы бесконечно радовались, но открыто проявлять свои чувства опасались. Машина репрессий ещё не успела остыть, но сердце щемило от ощущения ожидаемой свободы. В этот же год я ушёл из шахты и пошёл учиться на курсы водителей. До возвращения на родину колесил по казахским степям.
В 1968 году мы вернулись на родину. Первым делом я поехал навестить отцовский дом в родовом селении Камбилеевское, которое уже входило в состав Осетии. Но меня не пустили даже на порог. Мне не разрешили пройтись и по двору. Бог им судья.
Мы купили дом в Малгобеке. Но через год, в 1969 году, переехали в Грозный. Там прожили 30 лет, пока не начались военные действия в Чечне. Потом пришлось искать новое пристанище, строить новый дом. И сколько было таких переселений в моей судьбе? Кто мне ответит, по чьей прихоти это происходило? И почему я живу в Карабулаке, тогда как сердце моё там, где я родился, на земле предков, и зовётся оно на моём языке — Галгай-Юрт (ныне Камбилеевское), что в переводе с ингушского языка означает — «село галгайцев» (ингушей).
Вот такая у меня судьба. История расставит всё на места. Не мы, так мои дети, не они, так внуки рано или поздно вернутся в «село галгайцев». Но если я сегодня здесь, значит, ещё не наступило время. Всё в руках Всевышнего. Оглядываясь назад, пройдя через ужасы испытаний, через предательство и подлость, хочу сказать молодым, что ничего не забыто. Мы помним и вам завещаем помнить.
Но не надо форсировать события. Правды такой, какой мы хотим её видеть, нет. Но справедливость рано или поздно восторжествует. Наше горе в том, что мы забываем уроки прошлого. А наша сила — в единстве. Жить по заветам наших отцов, жить по законам чести, а не материального благополучия, уважать и почитать старших, следовать их жизненным ориентирам и религиозным канонам. В этом наша сила. У нас сильные корни, сильные традиции. Мы временем доказали, что жили правильно и шли верным путём.
P. S. В 1954 году Асхаб Бекмурзиевич женился на Лизе Оздоевой. Они прожили долгую жизнь в мире и согласии. У них родилось шесть сыновей и четыре дочери. В 2003 году Лиза покинула этот мир, а старость Асхаба Кукархоева разделяет другая супруга — Райшат Баркинхоева, и, конечно же, его любимые внуки и правнуки.
Рассказывая свою историю, Асхаб Бекмурзиевич не раз повторял: «Много горя пережили. Всего не перескажешь! Очень тяжёлое было время!» И становится понятно одно: многое осталось недосказанным.