Совестливость, сострадание, прощение

Зарисовки о том, чего иногда нам так не хватает...

Осман Танкиев, так звали этого высокого худощавого старика, которому тогда было более 100 лет. Несмотря на столь почтенный возраст, он сохранил живость ума и твердую память.

Как-то я пришел к нему в гости. Он полулежал на кровати, но увидев меня, быстро встал и застегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Ответив на мое приветствие, поинтересовался, чей я. Я представился и назвался внуком его друга Аси из тейпа Гиреевых. Лицо Османа строгое, даже немного хмурое, расплылось в улыбке. В шутку пригрозив применить силу, он заставил меня присесть напротив. Взяв в руки кинжал, лежавший рядом, он, пригрозив кому-то, сказал: «Я тот, кто первым придет на помощь любому члену семьи Аси, если даже придется умереть». Старик в эту минуту не казался старым, это был боец.

— Аси мне был больше, чем брат и друг.

Положив кинжал, Осман стал задавать традиционные в таких случаях вопросы о семье и благополучии, затем ударился в воспоминания более чем полувековой давности. Я задал вопрос об эпизоде времен гражданской войны, участниками которой были и Аси, и Осман. Осман рассказывал о тех годах и людях, а я слушал. Вдруг он неожиданно замолк, задумался и как будто забыл обо мне.

Я кашлянул, как бы напоминая о себе. Осман словно очнулся и заговорил, спокойно и медленно.

— Не могу забыть один случай. В бою с деникинцами был ранен мой родственник. Пуля попала ему в живот. Мы с Аси вынесли его с поля боя, уложили в телегу, чтобы отправить в село. Раненый всё время просил дать ему попить. Мы знали, что при таком ранении пить нельзя и не давали ему воды, это могло привести к смерти. Я обещал сделать это по прибытии на место. Он снова и снова просил меня, я же продолжал обещать, зная, что жажда мучает его, что всей опасности, угрожающей ему, он не понимает, и я не мог этого сделать.

— Осман, я знаю, что умру, выполни мою последнюю просьбу, дай воды.

После этих слов раненый впал в забытье и вскоре умер.

— Я до сих пор слышу этот голос, просящий воды.

Из глаз Османа потекли слезы, но он не замечал этого.

— Надо было ему дать воды, и умирать ему было бы легче, а меня бы он простил, — как бы заново переживал тот эпизод старик.

Надо было как-то сгладить неловкий момент и что-то сказать. И я сказал:

— Осман, ты всё сделал правильно. Раненый, выпив воды, умер бы чуть раньше, но ты всю жизнь винил бы себя за это, считал бы себя виновным в смерти человека.

А еще я подумал, что наверняка этот человек пережил на своём веку столько трагедий, которых хватило бы на несколько жизней, а вспомнил именно этот эпизод и корит себя за него столько лет.

Человечности и совестливости — вот чего нам, ныне живущим, иногда так не хватает...

Аси, мой дед, любил вечерами сидеть на скамейке и наблюдать за тем, что происходит на улице. Заборов тогда (в 60-е годы) практически не было, вместо забора ставили штакетник. Дади, так все называли старика, любил сверять часы с заходом солнца и мог точно сказать, на сколько минут или секунд солнце зашло раньше или позже. Я думал, эти наблюдения он делает от скуки, а было ему уже 105 лет.

Зная, что ему хочется поговорить, я часто присаживался и задавал ему разные вопросы. И он мог ответить на любой из них. Как-то, рассказывая, как ингуши принимали ислам, Дади задумался и сказал, что до сих пор сомневается в одном своём поступке, и рассказал следующее:

— Однажды, когда мы жили в Курпе, близ Кескема, ко мне пришли уважаемые люди, среди них был и алим (учёный). В Кескеме случился конфликт, в котором ингуш застрелил ингуша. Родственники убитого не хотели прощать кровь и объявили кровную месть. Тогда обязательно предупреждали, что виновный будет убит. Родственники виновного посылали известных, уважаемых людей, просили простить кровь, так как убийство было непреднамеренным. Но их доводы не выслушивали и клятву на Коране от них не принимали, то есть кровь не прощали.

Гости рассказали мне, что сегодня они добились того, чтобы месть не состоялась, и что родственники покойного готовы принять клятву на Коране, но с одним условием: впереди произносящих клятву будет он, Аси.

— Но я не родственник ни тем и ни другим, я не свидетель конфликта, как я могу клясться и почему я должен в этом участвовать? — ответил я.

Гости долго не уходили, убеждая его поступить благородно, что может быть значительней, чем спасение жизни человека. Алим утверждал, что в этом случае нет клятвопреступления, что больше греха в том, что будет убит еще один человек.

В тот день многие вздохнули облегченно, кровь была прощена. Но Дади рассказывал про этот случай, и в нём боролись два чувства: гордость от того, что он не дал пролиться крови, и переживание за то, что он был вынужден пожертвовать ради этого своими жизненными принципами. Ведь он действительно не являлся ни свидетелем конфликта, ни, тем более, его участником.

Мой дядя поведал мне эту историю:

— Когда весь наш народ выгрузили в 1944 году в покрытых снегом степях Казахстана, мы поверили, что нас выслали. Пока ехали в поезде, не умолкали разговоры о том, что поезд повернули назад, на юг. Сталин узнал, что нас выслали, говорили люди, и дал команду вернуть народ на Кавказ, красные ингуши не могут быть врагами народа...

Люди умирали по дороге, их хоронили на остановках в снегу, умирали от болезней, от голода, холода. Узнали, что такое бураны в Северном Казахстане. Две недели не стихал буран, нельзя было выйти на улицу, человек мог заблудиться и замерзнуть. Как только ветер затихал, все выбегали на улицу.

Через три дня я заметил, что жившие от нас в трёхстах метрах вайнахи не выходят на улицу. Семья эта состояла из мужа, жены и чётырёх детей — от года до пяти лет. Я раскопал снег на подступах к землянке, где должен был находиться вход. Ориентиром была труба дымохода. Когда я вошел в землянку, там было темно. Зажигая спички, осмотрелся, шесть окоченевших и опухших трупов лежало в землянке. Собрав соседей, мы похоронили их, топорами вырубая могилы. Несколько лепешек для поминания — вот и весь обряд.

В ту же ночь я сделал то, за что осуждал других. Взяв с собой двоюродного брата, пошел в ближайшее село, где жили казахи. Зажиточный казах по прозвищу Бай считался активистом и доносчиком, его одинаково не любили и казахи, и ингуши. В хозяйстве Бая были корова, тёлка, бычок и бараны — целое богатство по тем временам. Мы выбрали двухлетнюю тёлку, увели в поле и зарезали, потом разделили мясо на двадцать частей. Мясо раздали беспомощным, многодетным семьям, старикам. Объяснили, откуда взялось мясо, предупредили об осторожности. До рассвета, закончив эту работу, мы уставшие легли спать на голодный желудок. Ближе к обеду проверка состоялось, пришли представители комендатуры и активисты. Понюхав, потрогав печку, те ушли ни с чем.

Прошло пять лет, и положение ссыльных немного улучшилось. Умирать от голода перестали с 1950 года, но поесть досыта мечтали все. Мы с двоюродным братом накопили денег на корову и пошли к Баю, у которого когда-то увели скотину. Объяснили, что мы хотим заплатить за тот случай или купить ему корову, на которую он укажет сам. Бай отказался от денег и от коровы и сказал: «Всевышний вам судья, а прощать я вас не собираюсь».

— Боюсь я теперь за тот грех, как буду рассчитываться на том свете? Ведь смерть от голода тогда мне казалась страшней...

Довольно пожилой человек рассказал эту историю, взяв с меня честное слово, что я не назову его имени. О публикации у нас и речи не было.

— Дело было в Казахстане в начале 50-х годов. Мне было тринадцать лет, когда меня определили работать на конюшне и выполнять поручения бригадира. Бригадир этот был очень здоровый и не любил спецпереселенцев, называя их врагами народа. Как-то раз я опоздал на работу, заигравшись со сверстниками. Бригадир стоял в загоне для лошадей с кнутом в руке. Не говоря ни слова, он огрел меня этим кнутом. Было очень больно, обидно, неожиданно, но еще больней и тяжелей от того, что это был удар кнутом. Я знал, что получить удар кнутом или пощечину считалось позором. Ответом должен был быть удар кинжала. Но кинжала у меня не было, да и сил не было, чтобы отомстить тут же. Нас учили никогда не плакать, но тут я не совладал с собой. Ушел я в кусты и долго плакал от обиды и бессилия.

У меня не было старшего брата, не было отца, чтобы защитить. После этого, встречая меня утром, бригадир издевательски посмеивался и потряхивал кнутом. Прошла неделя, когда я услышал крики, хлопанье в ладоши и знакомую мелодию лезгинки на балалайке. Я, забыв про все, побежал на шум. Человек семь веселились, танцуя лезгинку, сменяя друг друга. Это были чеченцы, их привезли из другого села, чтобы помочь по хозяйству.

Мы познакомились, разговорились. На вопрос, не обижают ли меня, я неожиданно для себя рассказал про вредного бригадира и про удар кнутом.

— Пошли в твою конюшню, — весело сказал старший из них, и вся компания двинулась туда. Бригадир оказался на месте. Один из чеченцев подошел и отобрал у моего врага кнут и вручил его мне.

— Тоха (бей).

Я растерялся, посмотрел на окружающих, на сникшего вдруг бригадира.

— Если ты не ударишь его, то я тебя этим кнутом отогрею, — грозно произнес старший. Другой чеченец весело заиграл на балалайке лезгинку, остальные захлопали.

Я поднял кнут и со свистом опустил его на спину бригадира.

— Тоха, тоха!

Он даже не пытался вырваться из круга, был напуган и покорно сносил удары, в которые я особо и не вкладывался. «Экзекуция» носила, скорее, воспитательный характер. Мне уже не было интересно, моё самолюбие было удовлетворено, я сполна вернул долг и бросил кнут. А старший объяснил бригадиру, что бить безотцовщину, маленького мальчика, лишённого родины, не по-мужски.

С тех пор и бригадир, да и другие, кто узнал об этом случае стали относиться ко мне уважительно, как к взрослому. А бригадир так стремился со мной подружиться, что я его простил. С того времени я никогда больше не плакал...

Руслан Эльдиев