Судьба человека

«...У меня есть глаза, чтобы созерцать, и руки, чтобы созидать красоту»

Скромно обустроенный домик, машина с прицепом, небольшой слесарный цех, курочки под окошком — вот оно большое хозяйство, в котором живёт обычный человек с необычной судьбой, сильный духом и большим чувством достоинства.

Признаюсь, что изначально стало как-то неловко, смотреть сверху вниз на вполне взрослого человека, который что-то там оттачивал, мастерил, сидя на полу, хотя мы знали, что идём в гости к безногому мастеру деревянного зодчества Бейсултану Костоеву.

Мы приехали к нему по рекомендации Магомеда Точиева, представителя фонда «Тешам», вместе с волонтёрами, которые узнали про него случайно и сейчас стараются уже не обделять его своим вниманием. Застали мы его как раз за работой, в своём столярном цехе, и ничего тут удивительного нет, потому как он всегда за этим занятием — и днём и вечером. Не могу, говорит, без дела, скука заест, если руки не будут чем-то заняты. Как мы уже отметили, наша неловкость по поводу его физического недуга после получасового общения как-то отступила назад, наш герой стал для нас обычным человеком, он просто-напросто стёр этот стереотип.

Проживает Багаудин в живописном уголке нашей республики, в предгорном сельском поселении Мужичи. Именно зодчество, и никак иначе его деятельность не назовёшь, ибо работы, сделанные им из дерева, сугубо индивидуальны, ручной работы, требующей кропотливого труда.

— А каким образом ты открыл в себе этот талант мастера? — поинтересовались мы у него.

— Да как-то так получилось, — говорит он, — рисовать я любил всегда, с самого детства, хотя в этом искусстве себя нигде не реализовывал. Может, это умение или дар свыше как-то поспособствовали тому, что я однажды взялся за дерево и начал рукодельничать, а быть может, и колдовать, как мне говорят друзья, не знаю, как даже сказать, — говорит хозяин дома. — Но именно это ремесло помогает мне сегодня жить, потому я всегда говорю: «Это моё всё — моё спасение, моя жизнь!»

Дело всё в том, что в армии, ещё в 1985 году, наш герой отморозил себе конечности.

— Это было в Хабаровске, — вспоминает он. — Нас было семеро солдат, мы возвращались с задания. По дороге у нас сломалась машина, и ночью, в 50-градусный мороз, мы отправились пешком в нашу часть. А сапоги прохудившиеся, обмундирование солдатское было в те годы никчёмное. В результате — отмороженные руки и ноги. Эта ночь нам стоила и здоровья, и многих лет мытарства. Что стало с другими ребятами сегодня, я не знаю, но поначалу они тоже, как и я, ходили из одного госпиталя в другой, ампутируя палец за пальцем.

Вначале я категорически отказался от госпиталя. Боялся, что меня комиссуют, мне тогда, по молодости, казалось это не допустимым позором для мужчины. Потому и лёг в санчасть, где пролежал три месяца. Боли одолевали с каждым часом, терпел, родителям не сообщал, не хотел расстраивать. Матери в редких письмах писал, что служу в секретной части, потому писать не могу. Потом уже терпеть боли стало невыносимо. Я оказался в госпитале, где меня через два месяца комиссовали. Времена были тяжёлые, — говорит он, — помощи материальной ждать было не от кого. Это сегодня можно рассчитывать на квоту, а в те годы что сделаешь сам, то и будет. А сам я ничего делать не мог. Ноги страшно болели и днём, и ночью. Братья ездили на шабашку, сестры зарабатывали на торговле, мама ночами стегала одеяла, шила куртки мужские, держала гусей и уток в подворье, а отец работал в колхозе на тракторе и откармливал дома бычков. Практически всё это уходило на моё лечение. Побывал во многих городах бывшего СССР, пролежал во многих госпиталях. И всё без толку.

— Всё моё детство было связано с болезнью брата, — говорит сестра Аза. — Было невыносимо жутко и тягостно смотреть, как он страдает, когда и нечем было помочь. Особенно тяжело было отцу, он не мог показывать своих эмоций и переживал это глубоко внутри себя. Мама у нас оказалось более мужественной. Помню, когда ему первый раз ампутировали ногу в Грозном, в 1992 году, мы скрыли это от неё. Но её материнское сердце догадалось, и она невесть откуда оказалась у операционного блока. Врач тогда сказал: готовьтесь к худшему, и мама приняла этот приговор по-мужски: «Что даст Аллах, то мы примем достойно!» За год до этого она так же мужественно приняла смерть своей дочери, которая разбилась по дороге на железнодорожную станцию — ехала в Москву к брату, в госпиталь, но не доехала. Это был тоже удар, она у нас была очень активной: где с врачом договорится, где таблетки болеутоляющие достанет. Потом была смерть брата, его убило током. Мама сегодня говорит, мол, сердце у меня из железа, если выдержала все эти испытания. А сколько страданий перенёс Шервани (так домочадцы называют нашего героя, так дальше в статье и мы будем его величать), один Всевышний знает! У нас смешались в одну массу дни и ночи. Ел он только ночью, когда утихала боль, в перерывах, наспех. Стоны его практически не утихали. Никакое лечение не помогало. Гангрена медленно продвигалась наверх, забирая палец за пальцем. И так более 15-ти лет ежеминутных мучений и неимоверных страданий. Шервани и все мы вместе до последнего отстаивали его ноги, так не хотелось верить, что приговор подписан, и другого выхода нет. Он у нас был очень красивым, стройным парнем. Но судьба всё же вела нас к этому. Сначала ему ампутировали пальцы ног, один за другим, потом три пальца правой руки, а потом, в 1992 году, целиком правую ногу, ещё через три года — левую ногу ниже колена. Мы всегда ждали худшего, не думали, что Шервани выживет, выдержит всё это и станет вот таким независимым и самостоятельным.

— Я как-то засиделась в думках в коридоре, пока сына унесли из палаты, как мне сказали, на процедуру, а оказалось — в реанимацию. Это было после второй ампутации, в 1995 году, как я узнала потом, ему стало хуже, — вспоминает мама Пятимат. — Мне сказали, что он спит, и, мол, идите домой. Вышла, иду, кругом ночь, тишина, а я и не заметила, что уже давно за полночь. Добралась на попутке до Галашек, в три часа ночи одна на дороге. А времена неспокойные, никто не останавливает. Слышу вой волков, и глаза засверкали вдали в темноте. На моё счастье смотрю, труба какая-то объёмная, железная стоит. Я с разбегу прыгнула в неё, так и просидела до утра. Выбиралась оттуда, правда, с трудом, а вот с испугу, залезла быстро, — смеётся она

— Как прошли эти ужасные боли, у меня словно появилось второе дыхание, — говорит Шервани. — Начал мастерить, что-то стало получаться, появились заказы, где продам, где подарю, ну, вошёл во вкус. Так что чувствую себя пилотом самолёта, и если кому нужна помощь, то пожалуйте в мой салон, — шутит он.

Как мы уже успели заметить, несмотря на все тяготы, через которые пришлось им пройти, ни он, ни его мама не потеряли чувство юмора. О чувстве юмора этого неутомимого борца за жизнь нам рассказали и его близкие, и соседи, и все, кто с ним так или и иначе сталкивался. Вечерами у Шервани и сейчас собираются друзья. Он по жизни просто весельчак, так сказать, душа компании

— Как-то приезжали к нам в село артисты, — вспоминает мама, — так он с ними тут несколько дней возился, то в горы их сведёт, то что-то им там покажет, то байки им всякие рассказывает, смеялись тут до утра, то железо мог просто согнуть. Они мне говорят, мать, отпусти с нами, мы из него артиста сделаем. Да нет, говорю, он у меня и так артист на всю деревню и мастер на всю округу. У него золотые руки, хотя мне не положено его хвалить, но что есть, то есть. Что починить по дому мне, соседям, друзьям, родственникам — всегда безотказно делает. Я, правда, чаще его ругаю, говорю, крови всякой много в твоих жилах течёт, поди пойми теперь, кто ты. Столько раз ему делали переливание! Но вот относительно его работы по дереву — делает только так, как он задумал, и никак иначе. Здесь ему никто не указ.

— Я вот задумаю сделать из этого дерева какую-то поделку или стол, или дверь, светильник или тумбочку, и начинаю над этим работать, — говорит Шервани. — Рисунок придумываю, если замечу что в природе, порой подскажет само дерево на срезе, или что увижу по телеку. Вот, к примеру, эта дверь (в цеху стояла готовая дверь в коробке, как он сказал, с шумерским орнаментом), я увидел это в передаче. Как задумаю, зарисовываю, беру стамеску и выбиваю, как дятел. А это заказ, — говорит мастер, — показывая кресло-качалку в процессе изготовления. — Делаю долго, но с душой. Это уже по счёту шестое кресло. На деталях рисунки выбиваю так, чтобы сохранить целостность доски (замечу, что это не просто резьба по дереву, а целые орнаментальные формы, буквально вырезанные). Дерево ведь живая вещь, — говорит он, — и очень даже тонкая, у него есть своя душа, и если ты подойдёшь к нему с душой, тогда и оно ответит тем же.

Шервани живёт в доме один. Он столько лет был скован болезнью, что сегодня просто хочет быть независимым и самостоятельным. Правда, у него была семья, но супруга была из Грозного и к сельской жизни так и не смогла привыкнуть. Она звала его поначалу в Грозный, но нашему мастеру в четырёх стенах, в «скворечнике», было бы тесновато. Так вот и разошлись, а дочка у него умница, ей уже 17 лет. Она часто приезжает к отцу, любит своих родственников, да и они в ней души не чают.

Шервани построил прекрасный домик у самой речки, это тут же рядом, если спуститься к берегу, сделал собственный пруд для души. Дом его был обставлен мебелью, сделанной его руками. Стенка, шкафы, мягкая мебель, кровать, стол, стулья, разного рода поделки, светильники, домашняя утварь и многое другое. В его тёплый уголок часто приезжали родственники, собирались друзья. В апреле этого года всё сгорело. Он и сейчас переживает по этому поводу. Ведь каждая вещь прошла через его душу, помнила тепло его рук, была пропитана потом, рождалась в кропотливом труде. И весь этот труд, всю эту живительную красоту за считанные минуты уничтожило всепоглощающее пламя. Приходили к погорельцу представители власти, обещали помощь, даже заявление попросили написать. Но, видимо, ещё собираются. А пока сам Шервани строит себе новое жилище, правда, уже наверху, на склоне, там, где живет мама с братом и семьёй, там, где находится его столярный цех, в котором мы и были.

— Я стараюсь сам везде управляться, — говорит он, — езжу на своей машине, привожу с пилорамы доски и работаю. Правда, костыли не люблю, тяжело мне с ними, старюсь многолюдные места особо не посещать, но и без друзей не остаюсь. Ко мне все сами приходят. Так что всё у меня в достатке, и всё хорошо. Это моя жизнь. Только бы вот путёвку в санаторий давали ежегодно, как мне положено, без заморочек всяких, без отговорок на очерёдность и тому подобное, чтобы как-то отдохнуть по-людски. Вот это было бы вообще здорово. А так, я благодарен Всевышнему, что у меня есть глаза — я могу обозревать красоту, у меня есть руки — я могу творить, у меня есть желание и способности, значит, я вполне активен и не ограничен, и у меня есть родственники и друзья, а значит, я не одинок! — говорит Шервани.

Когда мы собрались уходить, он предложил нам чай.

— А кто приготовит, и кто будет накрывать? — спросили мы у него.

— Сам, конечно же, — говорит он. — Вы мои гости, а значит, готовить мне. С этим я тоже легко управляюсь. Повседневные проблемы надо решать самому. Мне так удобнее, это тяжело, когда тебя опекают.

Чай пить мы не стали, решили: в другой раз, когда хозяйка появится в доме. Может, с нашего «благословения» и найдём ему подругу жизни. Как шутит сам Шервани и как сказала бы по этому поводу главная сваха страны Роза Сябитова: «А что, жених завидный. Налево не ходит, ног-то нет. И не сидит сложа руки. Вон дом построил, ну и дерево посадил, остаётся дело за сыном!».