К 75-летию депортации ингушей в Казахстан и Среднюю Азию

Тяжёлые воспоминания из голодного детства и история свекрови

Из воспоминаний Губани Аушевой

«Я родилась через три года после депортации. К тому времени многие уже успели обжиться, но всё же времена были тяжёлые. Из далёкого детства я запомнила лепёшки из проса — «берц-ольгаш». Их выпекали в печи. Вкуса никакого, да и зубам поддавались с трудом. Много их есть было нельзя, только маленькими кусочками, иначе они забивали желудок. От такой вот неосмотрительности умерла наша соседка — бабушка Зарейс. К тому же людей одолевали болезни. В 1952 году мы потеряли от тифа брата и сестру.

Несмотря на трудности, люди были добрыми и внимательными друг к другу. Помню, когда отец приболел, дядя Андрей, его друг, который работал кладовщиком в колхозе, принёс нам ведро подсолнечного масла и три буханки колхозного хлеба. Наелись мы тогда досыта, макая хлеб в это ароматное масло. Сегодня бы такое блюдо за лакомство не посчитали. Оно и понятно — времена уже не те...

Как-то мама взяла в колхозе списанных бруцеллезных овец. Выхаживала их тщательно и днём, и ночью. Часть из них выжила, и мы потом поменяли их на корову. Вот это был настоящий сытный праздник!

Жили мы в землянке вплоть до 1956 года, пока не отстроили новый дом в том же селе — Трофимовке, в 200 км от Павлодара. Там жили практически все депортированные из селения Галашки. В 1957 году мы переехали в город Павлодар. Я пошла в первый класс. Как я хотела учиться! Как любила свою первую учительницу Юлию Тимофеевну! Меня мама спрашивала: «Кого любишь больше?» Я без тени смущения отвечала: «Юлию Тимофеевну».

Со второго класса меня забрали из школы. Нужна была нянька, чтобы смотреть за младшими детьми, а их было шестеро. Но я всё время читала художественные книги. Это было моим любимым занятием.

В 1961 году мы вернулись на родину. Поселились в селении Хурикау (до депортации — Кескем), где жил дядя, который вернулся раньше. Село произвело на меня неизгладимое впечатление. Был самый разгар весны, всё вокруг цвело — деревья, луга. А места — красивые, холмистые! В Казахстане ведь одни степи кругом. К тому же родителей привлекли сочные пастбища для скота, лес, где можно было собирать ягоды, разные травы, да и дровами запастись.

Тяжёлая судьба была у моей свекрови — Совдат Аушевой (Тумгоевой), депортированной из селения Экажево. За две недели до высылки к ней, как и к другим сельчанам, на постой определили двух солдат: татарина и русского. Она жила одна с двумя детьми: дочь девяти лет и шестилетний сын. Муж пропал в 37-м году, когда были массовые аресты. Дочка, несмотря на возраст, хорошо играла на гармошке. Солдаты любили её слушать, просили сыграть, она пробовала даже наигрывать им их любимые мелодии, и получалось у неё это очень даже неплохо.

Что ингушский народ выселяют, солдаты сказали маме рано утром 23 февраля, когда узнали об этом сами. Мама плохо знала русский язык, и понять до конца смысла этих слов не могла. Но что они должны собраться, встать и уйти, было ясно. Она собрала вещички: кастрюлю, две кружки, немного одёжки детям и полмешка зерна. Потом пошла в хлев, положила сена двум коровам и лошади и закрыла их на замок.

«Дура!» — сказал один из солдат, увидев собранные вещи. Схватил матрас с кровати, рывком разорвал его по верхнему шву, освободил от шерсти и стал набивать её подушками, одеялами, домашней утварью, детскими вещами, всем тем, что можно было положить. Потом взял швейную машину, завернул её в войлочный ковер, перетянул, оторвав полоску от висящей занавеси, и всунул в тот же мешок.

Всё это время мама в слезах умоляла его не трогать вещи, не разорять её гнёздышко. Но он, всё приговаривая: «Дура! Дура!» — продолжал своё дело. Потом потребовал ключи от хлева. Мама наотрез отказалась их отдавать. Тогда он схватил топор, выбил резким ударом дверь и выпустил животных на волю. «Тут я поняла, — говорила она, — что «высылка» — это что-то неподдающееся осмыслению, очень страшное и непредсказуемое».

На повозках повезли их за село, на место сбора. Пока они ожидали машину, её постояльцы-солдаты успели поднести к ней ещё два огромных мешка кукурузы. Они помогли ей всё это погрузить на машину, обняли детей на прощание и ушли, скрывая боль и отводя глаза. Как часто потом мама благодарила их за человечность. По дороге на станциях она меняла чашку кукурузы на охапку дров, топила буржуйку, жарила на ней кукурузу и угощала других. И так восемнадцать дней.

Высадили их на станции Тайныч и разместили в клубе, набитом соломой. Утром на санях развезли по квартирам. Она попали в колхоз Полесное Кокчетавской области. Подселили их к доброй милой полячке, тоже депортированной. По весне мама вышла на работу. За трудодень ей давали двести граммов хлеба, который она припрятывала детишкам, а пучком свежего лука наедалась сама, пока полячка её за это не побранила. «Нельзя так, — сказала она, — ешь хоть немного хлеба сама, коль умрёшь от истощения, как детки твои жить будут?»

Вскоре в колхозе стали набирать бригаду для уборки пшеницы, оставшейся под снегом. Вывела она и своих деток на работу. Стало чуть полегче.

Как-то ночью к ним приехал двоюродный брат — Махмад Албаков из рода Тумхо. Он разыскивал её долго и только сейчас узнал, где она проживает. Подкупил коменданта, ведь за то, что спецпереселенец покинул место проживания, ему могли дать 25 лет тюремного срока. И давали, и многие пострадали от этого указа. Но в этот день в доме у моей свекрови был настоящий праздник. «Никогда не забуду радости, испытанной в этот день детьми, — вспоминала она. — Он привёз им королевский гостинец — две большие сушеные рыбы и буханку хлеба».

«Я перевезу тебя к себе, — сказал он ей, — продержись немного». Но получилось это сделать только через два года. А пока она работала на элеваторе, таскала зерно, как и все, под рубашкой, насыпая его прямо на голое тело, от чего в суровые морозы лопалась кожа, да и к тому же при обнаружении могли дать срок: за один килограмм — десять лет. Немало было таковых, что за горсть зерна, отсиживали долгие годы, а многие так и умирали там.

В 1953 году Махмад наконец-то перевёз их в Караганду. Работала она с ним на шахте пять лет — мотористом. Ее сыну — Мухарбеку Абдул-Мажитовичу, было тяжело смотреть на исхудавшую, уставшую от тяжёлой работы мать. Когда ему исполнилось двенадцать лет, он настойчиво стал просить начальника шахты взять его на работу. Но возраст не позволял сделать это. Однако Мухарбек не отступал. Он стал докучать начальнику, а как-то ночью даже выбил ему стёкла. В итоге, ему предложили найти попечителя, который сможет за него поручиться, как положено по закону. Он подкупил соседа ящиком гвоздей, выпрошенных у «фэзэушников», которые прокладывали рядом дорогу, и дело было сделано — его взяли учеником токаря.

Жизнь стала налаживаться...».