К 73-й годовщине выселения ингушского народа

Рассказы ровесницы депортации 1944 года

Она родилась 28 февраля 1944 года в нечеловеческих условиях, в товарном (или «телячьем», как его называли) вагоне. Казалось бы, только придя в этот мир, она уже была обречена на смерть, но Аза Османовна выжила благодаря Всевышнему и бабушке, которая стала ее ангелом-хранителем.

Аза Османовна Арчакова (Балхаева), жительница сельского поселения Кантышево Назрановского района, рассказывает нам об истории своей семьи, своих близких людей, своего народа. О том, через какие испытания ей пришлось пройти, сколько встретить разбитых человеческих судеб, только потому, что эти люди родились ингушами. Но выдержали, выстояли, благодаря наличию внутреннего стержня и стойкости духа.

Воистину, не отнять у нашего народа таких качеств, как милосердие, мужество, чувство справедливости и привязанность к своей родине. Каждый раз вместе с болью испытываю чувство гордости и не перестаю восхищаться нашими отцами и матерями, слушая и пересказывая отдельно историю каждой семьи, историю каждой личности.

Бабушка нашей героини Калимат Муцольгова не упускала из виду свою сноху Марем Льянову (мать Азы Османовны), невеста была на сносях, и свекровь очень переживала за неё. И вот 28 февраля в тесном вагоне, где было более 30 человек, забившись в угол, женщины встречали новую жизнь. На свет, под звуки укачивающего товарного поезда, появилась девочка...

Бабушка потом рассказывала своей внучке, что мама тяжело перенесла роды, сказался и стресс, и ужасные условия, в которых в те дни пребывала она и весь ингушский народ, депортированный по злой воле сталинского режима. И, конечно же, ребёнок, появившийся на свет в этих условиях, тоже не мог рассчитывать на хорошее самочувствие. Девочка родилась очень слабенькой, молока едва хватало, лежала неподвижно в своей уникальной люльке, укачиваемая стуком железнодорожных колёс, и вела себя смиренно, почти не плакала, лишь изредка подавала писклявый голосочек.

— Но это как раз и спасло меня. У бабушки была очень красивая плетёная корзина с двумя ручками (кто-то ей её подарил). Она берегла до конца своих дней эту корзину, держала там свои нитки, спицы вязальные, иголки и другую мелочь. Так и висела корзина над её кроватью, напоминая, что была моей первой люлькой в том вагоне по дороге, ведущей неведомо куда и уводящей нас всё дальше и дальше от своих родных корней, в том числе и меня, только что родившуюся, но уже объявленную «врагом народа».

На каждой станции заходили охранники и считали поголовно людей. Родившихся уже в вагоне малышей просто забирали и невесть куда уносили. А меня бабушка прятала, клала в свою дорогую корзиночку, где я в принципе и пролежала всю дорогу — это где-то дней десять. Сверху укладывала шерсть и принималась прясть на свой страх и риск. Вот так и доехали до Акмолинской области.

Солдаты у порога

Прежде чем продолжить рассказ Азы Османовны, вернемся к началу, а именно к 23 февраля 1944 года.

— Когда пришли солдаты, в доме были бабушка, мама и вторая жена моего отца, она тоже жила с нами, но детей у неё на тот момент не было, это потом в Казахстане она родила нам брата, — рассказывает наша героиня. — Плакать и причитать времени не было. Они поняли, что оказались перед страшной реальностью и надо как можно быстрее собраться и взять больше вещей. И всё потому, что солдаты, которые пришли к нам в дом, были на редкость доброжелательными, подсказывали им и даже помогали собирать вещи.

Бабушка рассказывала: «Три постели шерстяные утрамбовали в один матрас, а в освободившиеся два матрасника уложили всю домашнюю утварь. Взяли подушки пуховые, рулон бязи, простыни. Чуть не забыли машинку швейную «Грицпер». Так нам солдат подсказал: «Шить умеете, возьмите машину, там она вам очень пригодится». А швейная машина действительно оказалась чудесницей. Как она нас выручила, сколько людей обшила. Кто деньгами расплачивался, кто сметану, сыр приносил. В общем, долгих лет им жизни, говорила бабушка, вспоминая этих солдат.

А моей другой бабушке по материнской линии, которая жила в Реданте, не так повезло с военными. Солдаты ничего не разрешили с собой брать, кроме личных вещей. Мало того, когда моя старшая сестра, она в то время гостила у них, пятилетняя девочка, набрав в ведёрочке квашеную капусту (она её очень любила), бежала из чулана, солдат ударил ее ногой, отбросив в сторону. Капуста так и осталась лежать там, втоптанная в грязь.

— Вот такие разные люди бывают, — вздыхает Аза Османовна. — Большинство солдат не по своей воле исполняли эту страшную миссию по нашему выселению, но попадались и такие военные, что обращались с нами не по-человечески. Аллах их простит!

Дальше я приведу воспоминания Азы Османовны, которые можно назвать маленькими рассказами о жизни на чужбине и возвращении домой, от первого лица.

Благодатная кукуруза от земли наших предков

— Удивительно, но бабушке разрешили даже взять в дорогу белую кукурузу (три-четыре мешка). И вы знаете, она очень берегла её. Она вывешивала эти початки летом на солнце, а зимой хранила в чулане. Растянула эту кукурузу на целых тринадцать лет, и даже обратно на Кавказ умудрилась немного привезти. В неделю раз замачивала она её на ночь, а на следующий день давала нам поесть, произносила при этом молитвы и приговаривала: «Беркате Даькъастен лаьттар хажк1аш я шоана ераш» (эта кукуруза с земли наших предков). Кукурузы тогда в тех краях, где мы жили, не было, её до 50-х годов не выращивали. Но ингуши всегда трепетно относились к этой культуре зерновых. Мало того, привезённая из родной земли, она хранила ещё и память о прошлом. Всё это вместе придавало нашей кукурузе сакральный смысл, хотя вкуса как такового у неё уже не было.

Но вот какой вкус был у другой кукурузу, той, что я «утянула» однажды — вам и не передать! А дело было вот как. Одноклассники пришли как-то в школу с набитыми карманами кукурузы. Это, кажется, был 1954 год. Говорили, что на току её выгрузили. Я об этом рассказала бабушке, а она мне не поверила. Говорит, откуда в этих степных краях кукуруза. Но вот я и решилась на подвиг. Взяла свой истасканный портфель, выложила оттуда все учебники и тетради и бегом на ток (так называется место, где очищают зерно). Принесла набитый портфель этого добра. Кстати, портфель этот мы тоже привезли с Кавказа. Отец его на работу носил, он был партийным работником во Владикавказе, а мы его в школе донашивали с братом все семь лет. Утром он, с обеда я, и наоборот. А сестре бабушка пошила портфель из тряпок.

Ну и вот, когда бабушка увидела эту кукурузу, поняла, что я на току её своровала, и давай меня хлестать по мягкому месту. Для страха ещё грозилась, что заставит меня обратно отнести краденое. Но это был уже риск, которому она едва бы меня подвергла. Потом уже она кукурузу, помолившись и попросив прощения у Всевышнего, все же замочила на ночь, отварила и дала нам поесть на следующий день. И вот тогда я почувствовала необыкновенный вкус этой зерновой культуры. Видимо, подсохшая за годы бабушкина кукуруза уже потеряла изрядно свои вкусовые качества.

Отец - мельник и лекарь

— По весне, как рассказывали мне старшие, депортированным семьям дали по корове, двух баранов, немного картошки и разместили всех по домам казахов, немцев, русских. Такое общежитие, где проживали люди различных национальностей.

Жили мы неплохо. Отец мой — Осман Бакиевич Балхаев, был трудолюбивым человеком, разносторонним и грамотным. Он имел религиозное и светское образование. Был партийным работником, а перед самой высылкой работал председателем сельского совета селения Гайрбек-юрт, тогда ещё Ачалукского района.

В депортации мы жили в селе Ключей Акмолинской области. Там отец увидел заброшенную мельницу. При условии, что ему разрешать на ней работать, он договорился с руководством села, навел там порядок и запустил её. Она была по тем временам, как говорили ингуши, «из трёх камней», то есть мощная. Мельница обслуживала три близлежащих села. Председатель сельсовета не мог нарадоваться. Они с отцом стали хорошими друзьями, поддерживали друг друга. Отца вообще все уважали. Он в годы депортации помогал всем как мог. В нашем доме жила сестра бабушки Залимат (она умерла от тифа) с дочерью, единственный сын её погиб на фронте. Эту дочку потом папа выдал замуж за своего двоюродного брата, тоже оставшегося сиротой.

Во дворе с нами жила семья Газиковых из Долаково, женщина с тремя детьми, её звали Пасти, её муж умер на фронте, а родственники не в состоянии были им помочь, и папа их приютил. Мама рассказывала, что отец говорил ей: «Смотри, жена, если хоть одна семья вокруг нас ляжет спать голодной, нам отвечать перед Всевышним». Мама с ведром и чашкой в руках обходила каждый дом, где жили депортированные, и на ужин раздавала им по чашке муки. И только после этого кормила своих домочадцев.

Осман Бакиевич был очень заботливым отцом. В те годы многие болели чахоткой, и он берёг наше здоровье, закалял нас, повышал иммунитет. Помню, в сарае висели тушки. Это я сегодня знаю, что это были барсуки, а в то время думала, что ягнята. И вот мы их ели постоянно. Папа их то ли ловил где-то, то ли разводил, не знаю, не могу сказать. И рыбий жир обязательно мы принимали по столовой ложке каждое утро. Было противно, но не обсуждалось.

Когда мне было всего год от роду, отец спас меня от смерти таким образом, что врачи удивились. Меня оставили тогда под присмотром старшего брата. А он в свою очередь положил меня спать на матрасы, что стояли сложенными в углу, и побежал гулять. Я упала оттуда прямо на кочергу, да так сильно, что разбила себе локоть, как потом оказалось — и кость тоже. Когда меня уже обнаружили на пороге, без сознания, оказалось, что я потеряла много крови. Рану мне обработали, и она вскоре стала затягиваться. Но силы медленно покидали меня, а рука отекла и потом постепенно стала синеть. И вот однажды ночью, когда мне уже стало очень плохо, отец завернул меня в шаль и отправился в город пешком за 40 км, в больницу. Шёл он, ориентируясь по электрическим столбам, через поля, так как идти по дороге специальному поселенцу было опасно (нам же было запрещено передвигаться даже из одного села в другое, могли 25 лет тюрьмы дать).

Была уже весна, но на полях ещё лежал снег. Сверху, как рассказывал отец, покрыт он был ледяной корочкой, а снизу подтаивал. По нему очень тяжело было идти, ноги проваливались в этой снежно-грязевой массе, но меня он нёс под шинелью надёжно. Уже в больнице Акмолинска, куда он привёз меня под фамилией родственника, проживавшего там, отец снял с себя кольцо и надел его на палец врачу, казаху по национальности. «Ампутировать руку!» — таков был приговор врача, другого выхода, по его словам, не было.

Родственники все в один голос говорили ему, согласись, делать нечего, надо спасать жизнь. «Нет!» — ответил отец и ночью выкрал меня из этой больницы и таким же путём вернулся обратно домой. Сел он перед открытой дверцей печи, положил меня на табуретку (я к тому времени была обмякшая, слабая и подавала мало признаков жизни), крепко обхватил её ногами, обработал свои руки и два отточенных ножа одеколоном «Фиалка» (он очень любил его и всегда покупал для себя) и стал вскрывать рану. Кровь, гной хлынули из пореза. Я лежала почти бездыханная, лишь тёплое тело подсказывало отцу, что я ещё жива.

Потом он пальцами освободил рану от мелких косточек, промыл её одеколоном, натянул как можно сильнее кожу и завязал её как мешковину у локтя, оставив в ране щель для дренажа. Из хозяйственного мыла, сахара и других компонентов сделал мазь, как делала когда-то его мама, и положил её на ранку. Два дня лишь по запотевшему зеркалу он определял, что я жива. Родные уже вырыли для меня могилу, отец же говорил, что надо подождать. И вот на третий день появилось едва заметное дыхание, а моя могилка пригодилась для мальчика казаха. Через месяц отец повёз меня к тому врачу, который был удивлён, узнав, что я та самая девочка. Он снял с себя перстень и обратно надел отцу на палец. «Этого подарка заслуживаешь ты, а не я!» — сказал он. А на моей руке остался шрам.

За колючей проволокой

— Видимо, щедрость нашего отца и достаток в доме кому-то были, как кость в горле. Это было где-то в 1951 году. Отца посадили. В нашем доме был обыск, забрали всё: матрасы, пуховые подушки, одеяла, масло топлёное, материалы, простыни, много чего было ещё привезенного с Кавказа. Золотые вещи — серьги, кольца, брошь, всего 37 предметов. И ничего, кроме матрасов и одеяла, нам не вернули. Подушки мы сделали потом из цветущего камыша.

«Доброжелатели» наши оказались из своих же знакомых людей, не раз гостивших у нас в доме. Фамилии их я помню хорошо, но не буду их называть, все-таки у них есть потомки, не хочу, чтобы они стыдились своих предков.

Освободили отца по амнистии, после смерти Сталина, 30 декабря 1955 года. Вместе с ним домой вернулись Мусса Дахкильгов, Ахмед Цечоев и Ахмед Балхаев, последнему из них, между прочим, было под 80 лет. Отец сразу же отправился к своим «доносчикам». Они сначала отнекивались, а позже им даже хватило духа покаяться, и горько сожалеть о случившемся. Мол, заговорили нас «чекисты», пригрозили, вот и пошли на этот шаг. Отец их простил, но вот они сами себя вряд ли. По той же причине и на Кавказ не вернулись. «Как же нам смотреть в глаза людям», — говорили они.

Был еще один момент, когда отец сидел в тюрьме. В школе моего 16-летнего брата обозвал сын одного из тех, кто донес на отца. Брат ударил его, так что под глазом появился солидный «фингал». Опять же по жалобе родителя избитого, моего брата тоже арестовали, он оказался тюрьме Семипалатинска, там же где и наш отец. Конечно, по так называемому «тюремному радио» он быстро узнал, что его сыну грозит срок. Пока дело не зашло далеко, Осман Бакиевич через свои каналы сумел передать на волю тем, кто повинен в его аресте, что если посадят сына, он это так не оставит. То есть он объявил вражду. К утру следующего дня брата освободили под строгим наказом, чтобы впредь такое не повторялось.

Пока отец сидел в тюрьме, бабушке и маме пришлось поначалу тяжело. Но они были настоящими рукодельницами. И чего только не умели делать: шить, вязать, мастерить домашнюю утварь, бабушка к тому же шила и обувь, сама кожу умела обрабатывать, вязала нам штанишки, свитера. Председатель сельсовета очень жалел нас, заботился о нашей семье, устроил маму охранником на местной ферме. Там доярки давали маме каждую ночь ведро молока. А у нас дома были ещё две коровы. Бабушка и тётя делали ночью из молока сыр, сметану, масло, а утром на рынок несли продавать. Покупали потом одежду, утварь домашнюю и прочие пожитки. Они никогда не сидели сложа руки, поэтому и был в доме относительный достаток.

Смерть вождя

— Когда умер Сталин, помню, нас всех со школы и со всего села согнали в клуб, где на белой простыне, растянувшейся на всю стену, показывали кадры из его похорон. Мы должны были показывать всеобщее горе. Все должны были делать вид, что плачут, кто-то это делал искренне, верю, но ингуши и пострадавшие от его произвола только и ждали этого.

Мы знали, что умер наш лютый враг, хотя вслух об этом говорить тоже боялись, даже дома. Кто-то мог подслушать, донести, что мы рады смерти вождя. В состоянии траура мы пребывали не один день. Нам, школьницам, сказали ходить в чёрных фартуках и чёрных бантах. На руках наших тоже были повязки из чёрного материала. Чтобы вызвать наши слёзы, «сердобольные» учителя били нас указкой. Но вот плакать — никак не плакалось.

Как я меняла хлеб на жмых

— К нам в школу ребята принесли жмых — это остаточный продукт от семечек подсолнуха, после того как из них отожмут масло. Годился жмых только на корм скоту, но запах у него был аппетитный, да и вкус неплохой. Но есть его, оказывается, было нельзя, он желудок забивал, так что многим потом несладко приходилось после такой трапезы. Но на тот момент я этого не знала, а жмых так и манил меня. Мама же пекла очень вкусный хлеб в русской печи. Так вот я этот хлеб крала и обменивала на жмых.

Но вот однажды я почувствовала запах жмыха у нас в доме, проходя мимо «кирке» (это большой ящик из фанеры, в котором ингуши хранили зерновые). Оказывается, нам этот жмых председатель сельсовета по доброте своей душевной дал.

Я украдкой выкрала у бабушки из кармана фартука ключ, который был заколот на булавке, и стащила для себя плиту этого жмыха. Припрятала его в сарае и потом грызла время от времени. Но вскоре бабушка обнаружила тайник и надавала мне хороших тумаков. «Да за вас я боюсь, а не жмых мне жалко, — приговаривала она при этом, — желудки свои испортите. Для скотины это корм». А что было бы, узнай она, что я ещё и хлеб на него обменивала!

Владикавказ: перед депортацией

— Мы жили во Владикавказе на Первомайской, 5, в районе Шалдона. У нас был там свой частный дом. Перед самой высылкой он стоял запертый, а мы с семьёй жили временно в родовом селении Долаково, куда нас перевёз отец. Его по партийной линии, как я говорила выше, назначили председателем сельского совета Гайрбек-юрта.

Дом в городе после нашей высылки отдали двум хозяевам. В одной половине жил русский отставной офицер, а в другой осетины. В 60-х годах прошлого века отец привёз нас на экскурсию в свой родной город. На здании, где сейчас находится ЗАГС города Владикавказа, на улице Баллаева, 7, ещё висела табличка, где мы прочитали: «В этом здании с 1924 по 1934 год размещался обком партии Ингушской автономной области». Потом эту вывеску сняли, но из памяти нашей ведь не сотрешь. Память — это вещь духовная.

Когда мой отец попросился зайти в свой дом, выскочила злая бабка и стала руками размахивать. А молодая женщина, видимо дочь, отвела её в сторону и говорит отцу: «Проходите, только не претендуйте ни на что». Отец долгое время ходил хмурый, в думках, но вслух нам ничего не говорил. Боль эту глубокую и неизгладимую наши отцы и матери унесли с собой в вечность, а нам оставили лишь память.

Там же во Владикавказе на улице Ленина жила до депортации и семья моего мужа. Мой свёкор Микаил Арчаков был прокурором в обкоме партии Ингушской автономной области. Рядом с ними на углу улиц Революции и Кирова жила семья Колоевых (это была семья моей мамы, мой дедушка Ибрагим Колоев работал с Микаилом Арчаковым в обкоме партии народным судьёй). Недалеко, на Маркова, жила семья Дахкильговых, а на Черноглаза — семья Идриса Базоркина. Все они, их потомки, приходили к нам в гости и рассказывали об этом не раз, как и о том, что мечтают вернуться жить в свой родной город.

Владикавказ: возвращение на родину и трагедия осени 1992 года

— Я была уже замужем, как я сказала, за Арчаковых. С будущим супругом я познакомилась в Грозном. Мы из Казахстана вернулись в 1959 году и поселились в этом городе, вернуться во Владикавказ не могли, этому всячески препятствовали местные власти. После окончания вечерней школы я устроилась на работу в газету «Сердало» подчитчиком. Там редактором был родственник мамы — Мустафа Льянов, а в отделе сельского хозяйства работал поэт, журналист, художник и мой будущий супруг Туган Микаилович Арчаков. Он трагически погиб в 1976 году.

В 1988 году мы с сыном решили осуществить давнюю мечту наших стариков и купить дом во Владикавказе. Пока подыскивали жильё, я устроилась работать в районной газете, она выходила на трёх языках: ингушском, осетинском и русском. В это время пришла весть, что тот самый отставной офицер умер, и его семья продаёт вторую половинку моего отцовского дома. Хотели мы купить его, но передумали, потому что дом у ингушей должен передаваться по отцовской линии. Таков незыблемый закон. Пренебрегать такими ценностями у ингушского народа не положено. Кто его знает, быть может, рано или поздно внук или правнук Балхаевых захочет приобрести дом своих предков. Жизнь она ведь на месте не стоит, она продолжается, и ничто в это мире не вечно, тем более — несправедливость.

Такая же судьба может быть и у нашего дома, что мы потом купили на улице Маркова, и пожить успели. Но мы лишились его вновь в 1992 году во время трагических событий в Пригородном районе.