Каждый раз, рассказывая о судьбе депортированных, пытаюсь представить себе картину этого всеобщего горя, и не могу этого сделать до конца. Не укладывается в человеческом разуме дьявольская акция по уничтожению народов, проведённая человеком, рождённым матерью. Как после всего этого можно вообще говорить о Сталине, как о личности, если для него жизнь человеческая ничто не значила!
Слов нет, остаются одни эмоции. Но не буду продолжать, пусть каждый из нас хоть на миг заглянет в эту суровую действительность через судьбу отдельной личности и сам оценит то, что происходило.
Моя собеседница Любовь Хасоевна Дзаурова (Келигова) очень задорная и веселая бабушка. Она мне и песни спела на казахском языке, те самые, что под окнами её дома распевала вечерами молодёжь, продемонстрировала прекрасное знание казахского языка, который выучила в годы депортации, и про жизнь нашу мудреную поведала.
— Ой, дочка, и не спрашивай, что мы пережили, — начала она свой рассказ, глубоко вздохнув, и запела мелодичную казахскую песню.
— Это о девушке-красавице, которая скучала по своему парню, ушедшему на фронт, — сказала она. — Мне понравилась мелодия, когда впервые услышала её. А потом заучила. Пела с ними, а сама о наших ребятах думала, что погибли там, о тех, кто живым остался, кого сняли с фронта и отправили вслед за нами. Каково им было после стольких испытаний возвращаться с войны в чужие края. У многих родственники погибли от холода и голода, или остались навечно там, вдоль железной дороги.
Я дружила с соседскими девочками, и язык мне их давался легко. «Ой, ингушски девочк как чисто разговариват», — говорили мне казашки на русском языке с акцентом.
Отца рано утром солдаты увели под конвоем, как и всех мужчин села. Уже потом их привезли отдельно на станцию, где они воссоединились со своими семьями. Мы остались с мамой дома, нам велено было быстро собраться и в путь. Мама всё плакала и причитала, всё спрашивала у солдат, мол, за что, куда. А они подгоняли и кричали на нас, чтобы быстрее собирались и грубо выталкивали из дома. Другим, я знаю, и кукурузу разрешили взять, и живность кто успел зарезать, заготовить на дорогу, авоськи были у многих. Нам же не повезло.
Ничего, кроме того, что мы наспех надели на себя, мы не смогли взять. Уж больно злые были солдаты. А снег в эту ночь выпал глубокий. Хотя до этого стояли тёплые дни, и мы как-то оказались не готовыми к зиме. Да и как таковой одёжки не было. Времена-то тяжёлые, военные были. Мама наспех нас одела, умудрилась «накатать» что-то на младших братьев, которым было семь лет и три года. Я в прохудившейся обувке, но тёплая мамина шаль, обмотанная вокруг тела, согревала кое-как. Старший брат, которому шёл шестнадцатый год, взял младшенького на руки, и пошли мы под конвоем, утопая в этом снегу, до сельского кладбища. Согнали нас туда — женщин, стариков и детей, жителей Кантышево, подогнали машины и погрузили.
Некоторые подходили близко, кто-то что-то протягивал в вагон, кто-то просто глазел. И вот женщина из нашего вагона на верёвке спустила ёмкость, куда положила деньги, в том числе и моя мама, и попросила принести воду. Но мужчина, взявший бидончик, забрал деньги и, смеясь, показал дулю. Проявлявших жалость там было не много, да если бы кто и захотел помочь, боялся это сделать. Но всё же среди этого безумия нашлись и те, кто воду принёс и деньги вернул. Очень хорошо всё помню.
В вагоне все делились куском хлеба друг с другом. На станциях давали какую-то безвкусную еду, но ели, что делать. Всю дорогу старшие возносили молитвы Всевышнему. Люди поговаривали, что нас везут, чтобы утопить в море. Так при каждом встряхивании мною овладевал такой страх, что долго от него не могла потом отделаться. Как и от видения того грузовика, что я заметила из вагона. На одной из станций, когда поезд тронулся, я через щель между досками вагона увидела грузовик, полностью заваленный трупами людей. Причём лежали они очень безобразно. Для девятилетней девочки это была ужасающая картина, она меня и сегодня преследует.
Мысль о том, что в нём мог оказаться любой из нас, пугала меня. Я знала, что нас постигло горе, но мир вокруг меня был ограничен людьми, окружавшими меня. А в нашем вагоне никто не умер. Но поговаривали старшие, что трупы просто забирают и выбрасывают в снег. И тут я это увидела своими глазами. Что с ними было дальше, я и думать боюсь. Хорошо, если предали земле. Но Бог судья всем, кто вершил этот несправедливый, античеловеческий суд.
Привезли нас в село Каршлык, Кокчетавской области. Помню, казахи сидели в большом помещении и что-то записывали, проверяли. Потом нас поселили в длинные бараки. Воду привозили и заливали в берёзовые бочки, и все оттуда её пили. Потом начали умирать от голода и болезней, хотя председатель колхоза обеспечивал нам скудное кормление. Хороший был он человек, жаль имени его не запомнила. Как-то пошли казахи жаловаться на ингушей, что, мол, куры у них пропадают, зерно воруют. Избавьте нас от них, говорили. И комендант им ответил: «В голод люди по жребию даже едят друг друга, что вы от них хотите! Не можете, уезжайте, или делитесь с ними последним».
По весне нам дали корову, двух баранов, немного картошки и расквартировали по домам. Помню, мы, дети, бегали на поле и собирали колосья пшеницы со скошенных полей и, нет-нет, да забегали на соседнее поле, где пшеница ещё не была убрана. «Не кошений не бери, — говорил казах, — кошений собирай». Перетрём в руках и прямо там же на поле ели эту пшеницу. Любили мы и ягоды собирать, земляники там было очень много. Ну, вот так и жили. Я когда вижу сегодня небрежное отношение к хлебу, у меня сердце замирает. Думаю, сколько людей умерло, мечтая досыта наесться им.
Мама наша слегла, у неё чахотка была. И мне пришлось взять на себя обязанности хозяйки. В школу я не пошла, но всё в доме делать научилась. Вязала большие пуховые платки и продавала. «Такие красавицы!» — говорили мне на рынке покупатели. На этом что-то зарабатывала. Там и братья трудились. Ну, устроились неплохо, зажили. На пятом году ссылки мы потеряли отца, он умер от болезни.
Как только ингушам разрешили возвращаться, мы в числе первых рванули домой. Всё загрузили в машину и на станцию, а жили мы от неё далеко, где-то дня два езды. По дорогам Казахстана потянулось много таких, как мы, груженных домашним скарбом машин. Нашлись и те, кто промышлял воровством. Приходилось братьям по очереди охранять на кузове наше нажитое имущество.
И вот мы приехали в Кантышево. Мама зашла во двор, и стала, как вкопанная. «Вот и вернулись мы к своим родным очагам», — сказала она. В доме жили осетины. Они без возражений покинули наш дом. А мы потом убирались в своём хозяйстве. Прежние жильцы держали свиней, так что всё после них было загажено. Долго отчищали, отдирали, сжигали, мыли, белили, порядок наводили. Но с какой радостью и с каким ощущением счастья всё это мы делали, вам не расскажешь.
Приходил тут к соседям односельчанин, да и приглянулась я ему. Увёз он меня в Грозный, где и прожили 42 года. А потом уже чеченские события. Вновь пришлось лишаться всего, бежать от войны. Но это уже в наше время.
Есть одна черта хорошая у людей, они в горе очень сплачиваются. Мы в Грозном во время чеченских событий жили как одна семья. Хорошие у нас были соседи, мы держались друга за друга и куском последним делились. Сосед поставит моторчик и всей округе свет подаёт. Выехали оттуда в 1999 году. А теперь гляньте, все живут в достатке. Вроде и стремимся мы к нему, но достаток-то нас и разобщает...
Что-то загрустила наша рассказчица, и я решила заглянуть в её душу. Начала выпытывать, как с мужем познакомилась, как замуж вышла, разузнать захотелось душевные тайны её молодости. Но не тут-то было. Героиня моя особенная, вместо ответа запела красивым голосом мелодичную песню на ингушском языке. «Iехаю безамо, лелаву безамо, уйла ейта безамо, корта бохабо безамо» (обманывает любовь, закручивает любовь, в мысли погружает любовь, голову сносит любовь).
— Вот такие песни мы тоже пели, — говорит она. — И смеялись, и любили, и плакали.
А потом вновь затянула жалобно и протяжно другую песню, более мелодичную, полную тоски и печали, в которой очень утончённо и проникновенно звучала тема народного горя. «Хи тIа йода, хий да йода. Дог1а доаг1а, дога делхдеш. Ма делхала кирара дог. Хоза бац хьона дунена чам. Вай боаккхий нах ЧК боабаьб. Вей кагий нах тIем тIа бейнаб. Вай дейча, дIа хьано дохкаргда? Вай таьзета мал оттаргва?» (К реке я иду, за водой я иду. Дождь льёт, душу мою волнуя. Не плачь младое сердце. Нет в этом мире ничего утешительного. Наших стариков ЧК погубило. Наши юноши на войне погибли. Кто нас теперь похоронит? Кто с нами горе разделит?)
И тут она рассмеялась и, словно сама себя успокаивая, добавила:
— Жизнь прошла, тяжёлые воспоминания надо забыть. Сегодня из всей моей семьи осталась одна я. Видимо, моё предназначение на этой земле ещё не закончилось.
А я слушала и думала: «Даёшься диву: сколько ещё неизведанного хранят наши старики, сколько уносят с собой, уходя каждый день в вечность, до конца не услышанные, до конца не познанные, сильные духом, крепкие нравом до последнего вздоха».
Любовь Дзаурова (Келигова) сегодня живёт в том же селе — Кантышево. Рядом с ней её дети и внуки, которые окружают её вниманием, теплом и заботой. Мы желаем ей прожить отпущенное Всевышним время в добром здравии и в таком же хорошем расположении духа, и чтобы никогда горе, пережитое ингушским народом, не пришлось более испытать её потомству.